Искорка надежды
Шрифт:
Он опустил голову, и я услышал его натужное дыхание.
— Я заслужил ад, — тихо произнес он. — За то, что я натворил. И Бог будет прав. Бога не обманешь. Что посеешь, то пожнешь. Поэтому я и говорю моим прихожанам: «Не ставьте меня на пьедестал». В своих проповедях я вселяю людям надежду, что они соберут сладкие плоды, хоть и посадили лимоны, но и сам я насажал этих лимонов… — в глазах его стояли слезы, — и свой урожай еще, наверное, не собрал.
— Не понимаю, — сказал я. — Если вы считаете, что вас ждет наказание…
— Зачем служить Богу? — Генри слабо улыбнулся. — А что еще я могу делать? Это напоминает тот момент,
— Но, Генри, все хорошее, что вы сейчас делаете…
— Нет, — Генри покачал головой, — ты не можешь протоптать себе дорожку в рай. Всякий раз, когда ты стараешься оправдаться своими трудами, ты лишаешь себя этого права. Все, что я теперь буду делать здесь до конца моей жизни, я буду делать только для того, чтобы сказать: «Господи, чего бы вечность мне ни уготовила, позволь хоть что-нибудь для тебя сделать. Я знаю, мой счет в игре хуже некуда. Но разреши мне совершить что-то в этой жизни хорошее… до того, как я уйду… — Генри испустил тягостный вздох. — И уж после этого, Господи, я отдамся на твою милость».
Было уже поздно. В комнате у Генри было холодно, словно в ней витал дух его прошлого. Мы помолчали минуту-другую. Я встал, застегнул куртку, пожелал Генри всего наилучшего и вышел на заснеженную улицу.
Я раньше думал, что имею представление обо всем на свете. Я считал себя умным человеком, который «знает, что он делает», и чем выше я взбирался, тем легче мне было смотреть сверху вниз на то, что мне казалось простоватым и глуповатым, в том числе и на религию.
Но возвращаясь домой в тот вечер, я понял: я не умнее и не лучше других, — мне просто больше повезло. И мне должно быть стыдно за свою самонадеянность, потому что можно знать все на свете, но при этом ничего собой не представлять. А сколько людей страдает, несмотря на то что они и умны, и многого в жизни достигли. Они тоскуют, они плачут, им больно. И они не смотрят сверху вниз. Их взгляды устремлены вверх, куда и мне давно следовало бы обратить свой взор. Потому что если помолчать и прислушаться к себе, то мы поймем: всем нам хочется одного и того же — сочувствия, любви и мира в душе.
Возможно, первую половину своей жизни Генри прожил хуже других, но вторую — скорее всего лучше многих. После этого вечера я больше не задавал себе вопроса: бросает ли прошлое Генри Ковингтона тень на его настоящее и будущее? В Писании сказано: «Не судите». Но у Бога есть на это право, и Генри ни на минуту не забывал об этом. Чего же еще от него можно было потребовать?
Январь
Наступил январь, а с ним и смена календаря. 2008 год. К концу этого года у нас изберут нового президента, произойдет экономическое землетрясение, многие потеряют уверенность в завтрашнем дне, а число безработных и бездомных дойдет до десятков миллионов. Грозовые тучи мрачно сгущались.
Рэб в молчаливом раздумье бродил из комнаты в комнату. Он пережил Великую депрессию и две мировые войны, и теперь его трудно было поразить какими-либо сногсшибательными событиями. Внешний мир он держал от себя на расстоянии вытянутой руки и сосредоточился на своих
Я снова пришел к Рэбу в воскресное утро. Мои родители собирались заглянуть к нему позже и забрать меня на ленч перед моим отлетом в Детройт.
За две недели до этого в субботний вечер наша синагога в честь Рэба устроила празднество, — отмечалось шестидесятилетие его службы. Оно было похоже на вечеринку, которую обычно устраивают родным или друзьям, когда они возвращаются домой после длительного отсутствия.
— Представляешь, — говорил Рэб, изумленно качая головой, — приехали люди, которые годами не видели друг друга. И когда они у меня на глазах обнимались и целовались так, будто нашли без вести пропавших друзей, я плакал. И мы это создали все вместе, своими руками. Это невероятно.
Невероятно? Моя старая синагога? Эта небольшая комната, где мы по утрам праздновали шаббат и другие праздники, и дети, выскакивающие из машин и вприпрыжку бегущие в еврейскую школу? Это что, невероятно? Не слишком ли высокопарное слово? Но потом Рэб молитвенно сложил вместе ладони и прошептал:
— Митч, разве ты не понимаешь? Мы создали общину.
Я, увидев его состарившееся лицо и сутулые плечи, вдруг осознал, что все эти шестьдесят лет он без устали учил нас и помогал стать лучше. Что ж, если вдуматься в слово «невероятно», оно скорее всего в данном случае самое подходящее.
— Как они обнимали друг друга… — повторил Рэб, устремив взгляд куда-то вдаль, — знаешь, мне показалось, что я в раю.
Похоже, что разговора о загробной жизни нам с Рэбом было не избежать. Как бы этот мир ни назывался — рай, мокша, вальхалла, нирвана, — идея загробной жизни почти во всех религиях основополагающая. И чем ближе подходила жизнь Рэба к завершению, тем чаще он задумывался над тем, что ждет его в мире грядущем, или, как он выражался на иврите, в «Олам хабаа». Вот сейчас голос Рэба, его осанка говорили о том, что он ищет ответа. Он словно путник, который взбирается на холм, торопится, пытаясь разглядеть, что же там за его вершиной.
У Рэба уже было куплено место на кладбище, неподалеку от его места рождения, Нью-Йорка, — там, где были похоронены его родители. На этом же кладбище была похоронена и его дочь Рина. Придет время, и все три поколения воссоединятся, по крайней мере в земле, а если сбудется то, во что он верил, — в другом месте тоже.
— Думаете, вы снова встретитесь с Риной? — спросил я.
— Думаю, что да.
— Но ведь она тогда была совсем ребенком.
— Там, — прошептал он, — время не имеет никакого значения.
Однажды в своей проповеди Рэб рассказал притчу о человеке, которому показали рай и ад. В аду усопшие сидели вокруг банкетного стола, ломившегося от деликатесов. Но их вытянутые вперед руки были связаны, и они не могли ничем насладиться на этом пиру вечности. «Это ужасно, — сказал человек. — Покажите мне рай». Его привели в другое помещение, поразительно сходное с первым. Такой же банкетный стол, такие же деликатесы. Единственная разница заключалась в том, что эти усопшие кормили друг друга.