Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Ремарк Эрих Мария

— Да уж не пропадут.

— Больше ничего не находили?

— Мюнцер. Детали от револьвера.

— В том же месте, что вчера?

— Да.

— Значит, кто-то их туда кладет?

— Конечно. Кто-то из вольных.

— Кто-то из рабочих.

— Да. Уже третий раз нам туда что-то подкладывают. Это не случайность.

— А не может это быть кто-то из наших, кто на оружейном завалы разбирает?

— Да нет. Их на то место не пускают. Мы бы знали. Это кто-то с воли.

Подпольная организация лагеря уже давно пыталась раздобыть оружие. Подпольщики готовились

к решающей схватке с СС, и им хотелось выйти на бой все-таки не с голыми руками. Но установить связи с волей было почти невозможно, и только после бомбардировки лагерники из бригады, что работала на разборке руин, стали находить в определенных местах оружие и запчасти к нему. Всякий раз присыпанное щебнем, оно явно было подложено рабочими с тем, чтобы разбирающие завалы арестанты его нашли. Находки эти привели к тому, что в «каторжные» бригады стало проситься все больше добровольцев. Это были надежные, проверенные люди.

Колонна шла мимо луга, обнесенного оградой из колючей проволоки. Две бело-рыжие коровы стояли у самой ограды и задумчиво обнюхивали проволоку. Одна замычала. Ее добродушные глаза влажно поблескивали. Из лагерников почти никто даже не оглянулся — вид коровы мог пробудить только еще более свирепый голод.

— Как ты думаешь, сегодня перед отбоем досматривать будут?

— С чего вдруг? Вчера вон не досматривали. А ведь наша бригада тоже совсем рядом с оружейным цехом работала. Тех, кто в самом цехе не был, они обычно не обыскивают.

— С ними не угадаешь. Если эти игрушки придется выбрасывать…

Вернер посмотрел на небо. В нем смешались багрянец заката, золото и лазурь.

— Когда придем, будет уже довольно темно. Там и поглядим, что к чему. Ты хоть патроны как следует завернул?

— Да. В тряпку.

— Ну и хорошо. Чуть что, передашь их назад Гольдштейну. А тот дальше — Мюнцеру. Мюнцер — Реммеру. В случае чего кто-то из них выбросит. А если дело совсем худо и эсэсовцы нас оцепят, тогда роняй, но только в середине колонны. Ни в коем случае в сторону не бросай. Так они не заметят и не смогут никого конкретно заловить. Хорошо бы колонна с корчевки вместе с нами подошла. Там Мюллер и Людвиг, они в курсе. Если нас будут шмонать, они сделают вид, что не расслышали команду, и пройдут совсем рядом с нами — мы им все и перекинем.

Дорога заложила вираж и длинной, прямой лентой поползла к городу. Вдоль нее веселой чередой потянулись огородные участки, дощатые сарайчики. На участках, засучив рукава, трудились горожане. Но лишь очень немногие поднимали головы. Они давно привыкли к виду арестантов. В воздухе пахло свеже-вскопанной землей. Где-то неподалеку прокричал петух. На обочине то и дело попадались дорожные знаки и указатели: «внимание, крутой поворот», «до Хольцфельде двадцать семь километров».

— А что это там, впереди? — спросил вдруг Вернер. — Это что, корчевальная бригада уже, что ли?

Впереди на шоссе они увидели темную людскую массу. Но понять, что это за люди, на таком расстоянии было нельзя.

— Наверно, — отозвался Левинский. — Раньше нас кончили. Может, еще нагоним.

Он обернулся. Следом за ними ковылял Гольдштейн. Его поддерживали

двое товарищей, которых он обхватил за плечи.

— Давайте-ка, — обратился к ним Левинский, — мы вас сменим. А потом, к лагерю поближе, вы его снова возьмете.

Он подхватил Гольдштейна с одной стороны, Вернер подоспел с другой.

— Вот чертово сердце, — пыхтел Гольдштейн. — Всего сорок лет, а сердце совсем никуда. Идиотизм.

— Тогда зачем пошел? — спросил Левинский. — Оставался бы в своей сапожной бригаде.

— Да хотелось поглядеть, как оно на воле. Свежим воздухом подышать. Глупость, конечно.

Вымученная улыбка скользнула по его серому, землистому лицу.

— Ничего, оклемаешься, — сказал Вернер. — Обопрись лучше как следует. Мы вполне можем тебя нести.

В небе уже померкли все краски, его затягивала сизая, мглистая пелена. С холмов наползали темно-синие тени.

— Послушайте, — зашептал Гольдштейн. — Рассуйте то, что вы там несете, мне в карманы. Если будет шмон, вас они точно обыщут и носилки тоже. А вот нас, доходяг, вряд ли. Тех, кто на ногах не стоит, чего шмонать? Так пропустят.

— Если начнут шмонать, то всех без разбора, — сказал Вернер.

— Нет, тех, кто совсем дошел, не будут. А нас много — и по пути вон еще несколько прибавилось. Суньте свое добро мне под рубашку.

Вернер и Левинский переглянулись.

— Ладно, Гольдштейн, брось. Как-нибудь пройдем.

— Да говорю же вам, давайте!

Оба не отвечали.

— Мне уже более или менее все равно, сцапают меня или нет. А для вас это важно.

— Ерунда.

— Поймите, это не имеет ничего общего с самопожертвованием и прочей патетической белибердой. — Гольдштейн через силу улыбался. — Так практичнее, вот и все. Мне все равно уже недолго осталось.

— Ближе к делу поглядим, — ответил Вернер. — Нам еще почти час топать. Перед самым лагерем вернешься в свою шеренгу. В случае чего передадим вещи тебе. А ты сразу же передашь еще дальше, Мюнцеру. Мюнцеру, понял?

— Да.

Навстречу им проехала женщина на велосипеде. Это была весьма толстая особа в очках. К рулю у нее была прикреплена большая картонная коробка. Она смотрела в сторону. Заключенных не замечала в упор.

Левинский поднял на нее глаза, потом пристальней посмотрел на дорогу.

— Знаете что, — сказал он. — А ведь там, впереди, вовсе не корчевальная бригада.

Черная, густая людская масса заметно приблизилась. Они не нагоняли ее — оказывается, они шли ей навстречу. Теперь уже было видно, что это длинная вереница людей, которые не маршируют в колонне, а бредут сами по себе.

— Новенькие, что ли? — недоумевал кто-то у Левинского за спиной. — Или этап пригнали?

— Да нет. При них же нет охраны. И идут они не к лагерю. Это вообще вольные.

— Вольняшки?

— А то сам не видишь. Смотри, они же в шляпах. И женщины с ними. И дети тоже. Вон детей сколько.

Теперь и вправду их было хорошо видно. Колонны быстро сближались.

— Принять вправо! — раздались команды эсэсовцев. — Вправо! Крайний ряд справа — в кювет! Живо!

Конвоиры принялись бегать вдоль колонны.