Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]
Шрифт:
— Да. Если они отдадут концы, — завтра же все будет забыто. А если нет…
«А если нет, то они станут живым доказательством того, что в лагере кое-что изменилось», — подумал Левинский про себя. Подумал, но не произнес вслух. — Нам это может пригодиться, — сказал он вместо этого. — Особенно теперь.
Гольдштейн кивнул.
Носильщики приближались к Малому лагерю. В небе неистовствовало пламя заката. Бараки по правую сторону от дороги были озарены этим светом. Слева все затаилось в темно-синем мраке; лица людей здесь, как всегда, были бледны и размыты,
Бергер трудился над ними, не покладая рук. Лебенталь раздобыл где-то похлебку из брюквы. Они попили немного воды и снова провалились в тяжелый, близкий к обмороку сон. Потом — через час, а может быть, через день — 509-й почувствовал, медленно поднимаясь со дна какого-то черного глубокого колодца, как руки его коснулось что-то теплое и мягкое. Робкое, мимолетное воспоминание. Где-то далеко-далеко. Тепло. Он открыл глаза.
«Овчарка» еще раз лизнула его в руку.
— Воды… — прошептал 509-й.
Бергер, занятый тем, что смазывал их ссадины и царапины йодом, поднял голову, взял жестяную банку с супом и поднес ее к губам 509-го:
— На, попей.
509-й сделал несколько глотков.
— Что с Бухером? — спросил он, с трудом выговаривая слова.
— Лежит рядом с тобой, — ответил Бергер. — Жив, — добавил он, заметив, что 509-й собирается спросить еще что-то. — Отдыхай.
На вечерней поверке должны были присутствовать все без исключения. Их вынесли из барака и положили на землю рядом с больными, которые не могли ходить. Уже давно стемнело, однако ночь была светлой.
Рапорт принимал блокфюрер Больте.
— Эти двое готовы, — сказал он, вглядевшись в лица 509-го и Бухера с таким выражением, с каким смотрят на раздавленное насекомое. — Почему они лежат вместе с больными?
— Они еще живы, господин шарфюрер.
— Пока, — вставил староста блока Хандке.
— Не сегодня, так завтра. Им прямая дорога через трубу, даю голову на отсечение.
Больте ушел. Он очень торопился. У него завелось немного деньжат, и ему не терпелось сыграть в карты.
— Разойдись! — скомандовали старосты блоков. — Дежурные, на месте!
Ветераны осторожно понесли 509-го и Бухера обратно в барак. Хандке, заметив это, осклабился:
— Они что у вас — фарфоровые, а?
Ему никто не ответил. Он постоял еще с минуту, словно раздумывая, куда податься, и наконец, ушел.
— Скотина! — прорычал Вестхоф и плюнул ему вслед. — Дерьмо вонючее!
Бергер пристально посмотрел на него. Вестхофа давно уже терзал лагерный коллер. Он был беспокоен, подолгу о чем-то думал с мрачным видом, разговаривал
— Уймись! — резко оборвал его Бергер. — Не устраивай здесь спектакль. Мы и без тебя знаем, кто такой Хандке.
Вестхоф набычился:
— Заключенный, как и мы все. И такое паскудство!.. Вот в чем дело…
— Это не новость. Здесь полно других, которые еще хуже. Власть ожесточает людей. Тебе давно пора усвоить это. Давай-ка лучше помоги нам.
Они освободили для 509-го и Бухера по отдельной «койке». Для этого шестерым пришлось перебраться на пол. В том числе и Карелу, мальчишке из Чехословакии. Он тоже помогал нести их в барак.
— Шарфюрер ничего не понимает, — сказал он Бергеру.
— Да?..
— Они не уйдут через трубу. Завтра точно не уйдут. Надо было поспорить с ним.
Бергер молча смотрел на крохотное, по-деловому озабоченное личико. «Уйти через трубу» на лагерном жаргоне означало угодить в крематорий.
— Послушай, Карел, — укоризненно произнес Бергер, — с эсэсовцами можно спорить только тогда, когда точно знаешь, что проспоришь. А еще лучше — не спорить никогда.
— Они завтра не уйдут через трубу. 509-й и Бухер точно не уйдут. Вот эти — да. — Карел кивнул на трех мусульман, лежавших на полу.
Бергер еще раз посмотрел на него.
— Ты прав, — согласился он.
Карел кивнул. Просто, без всякой гордости. В этих делах он был специалистом.
На следующий день вечером они уже могли говорить. Лица их были настолько изможденными, что даже не распухли. Они только почернели, словно их измазали свинцовой краской, но глаза не пострадали, и разбитые губы уже начинали заживать.
— Попробуйте не шевелить ими, когда говорите, — посоветовал Бергер.
Это было несложно. Они научились этому за годы, проведенные в лагере. Каждый, кто просидел длительное время за колючей проволокой, умел разговаривать, не шевеля губами и с совершенно неподвижным лицом.
После вечерней баланды неожиданно раздался стук в дверь. На мгновенье сердца у всех судорожно сжались, все подумали одно и то же: пришли за 509-м и Бухером.
Стук повторился. Стучали вкрадчиво, едва слышно.
— 509-й! Бухер! — шепотом позвал Агасфер. — Притворитесь мертвыми!
— Открой, Лео, — прошептал 509-й. — Это не СС. Эти приходят по-другому…
Стук оборвался. Через несколько секунд в матовом четырехугольнике окна появилась чья-то тень и махнула рукой.
— Открой, Лео, — сказал 509-й. — Это кто-то из рабочего лагеря.
Лебенталь открыл дверь, и тень бесшумно скользнула внутрь.
— Левинский, — произнес незнакомец в темноту. — Станислав. Кто здесь не спит?
— Все. Давай сюда.
Левинский протянул руку в сторону Бергера, который ему ответил.
— Куда? Как бы не наступить на кого.
— Стой, подожди. — Бергер сам пробрался к нему. — Сюда. Садись вот сюда.
— Эти двое — живы?
— Да. Лежат слева от тебя.
Левинский сунул что-то Бергеру в руку.
— Держи.
— Что это?