Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]
Шрифт:
Он вдруг стремительно направился к одному из стенных шкафов, рванул на себя дверцы и пошарил рукой в поисках ключа. Но ключ не понадобился — потайной ящик был открыт и пуст. Она забрала с собой все ценные бумаги. И даже его золотой портсигар со свастикой из бриллиантов, подарок промышленников, — когда он еще был на технической службе. Надо было оставаться там и спокойно доить этих друзей. Затея с лагерем в конце концов оказалась ошибкой. Правда, первое время лагерь неплохо послужил ему, в качестве средства давления. Зато теперь с ним хлопот не оберешься. Хотя он, что ни говори, был одним из самых гуманных комендантов, это всем известно. Меллерн — не Дахау, не Ораниенбург, не Бухенвальд, не говоря уже о лагерях смерти.
Он вдруг прислушался. Одно из окон было открыто, и муслиновая занавеска плясала на ветру,
— Приготовить вам что-нибудь поесть?
— Не надо. — Он сердито протопал к двери.
Водка была крепкой и пряной. Пиво в меру холодным. «Удрать!.. — думал он. — Как евреи. Хуже! Евреи не удирали. Они держались все вместе. Я сам не раз видел. Облапошила! Бросила на произвол судьбы! Вот она, благодарность! Я мог бы получить от жизни больше, если бы не был таким верным супругом. Хотя насчет верности… Это, конечно, не совсем точно сказано. А впрочем, если подумать, сколько я всего упустил, то получается — еще какой верный! Каких-нибудь несчастных пару раз! Вдову можно не считать. А вот та рыжеволосая, которая хотела вытащить из лагеря своего мужа, три или четыре года назад, — чего только она не выделывала от страха! Она, конечно, не знала, бедняга, что мужа уже давно нет в живых. Веселый получился вечерок. Потом, правда, когда ей выдали пепел мужа, в коробке из-под сигар, она вела себя, как дура. Сама виновата, что попала за колючую проволоку. Оберштурмбаннфюрер СС не может позволить безнаказанно плевать себе в лицо».
Он налил себе еще одну изрядную порцию водки. С чего это он вдруг вспомнил об этом? Ах да, из-за Сельмы. Чего он только не мог бы иметь! Да, упустил он немало. Другие чего только не вытворяли! Взять хотя бы этого косолапого Бендинга из гестапо — каждый день новая!
Он отодвинул бутылку в сторону. Дом казался таким пустым, как будто Сельма забрала с собой и всю мебель. Фрейю, конечно, тоже потащила с собой. Почему у него нет сына? Это наверняка не его вина! А, будь оно все проклято! Он огляделся вокруг. Что он, собственно, тут забыл? А может, попробовать ее отыскать? В этой дурацкой деревне? Нет, она еще в дороге. Не скоро она туда еще доберется!
Он уставился на свои блестящие сапоги. Они напомнили ему о его офицерской чести, запятнанной предательством жены. Он грузно поднялся и, пройдя через пустой дом, вышел на улицу. Перед домом стоял его «мерседес».
— В лагерь, Альфред.
Машина медленно поползла через город.
— Стой! — скомандовал вдруг Нойбауер. — В банк, Альфред!
Он вышел, стараясь держаться как можно прямее. Никто не должен заметить! Это же надо! Вдобавок еще и опозорить его! Сняла половину денег за последние дни. А когда он спросил, почему его не поставили в известность, там лишь пожали плечами и заговорили об общем счете. Они, мол, наоборот, думали, что делают ему одолжение: снятие крупных сумм со счетов вызывает якобы раздражение наверху.
— В сад, Альфред.
Они долго добирались. Но вот он наконец увидел свой сад, который безмятежно дремал, пригревшись на солнышке. Фруктовые деревья уже местами зацвели, заметно вытянулись нарциссы, фиалки и крокусы всех цветов. Они словно яркие пасхальные яйца пестрели среди зеленой листвы. Вот у кого можно поучиться верности — они в срок зацвели и были на месте, как и положено. На природу можно положиться — тут уж никто от тебя не убежит.
Он прошел в крольчатник. Кролики жевали себе что-то в своих клетках. В их прозрачных рубиновых глазках не было даже намека на мысли о каких-то там банкнотах. Нойбауер просунул палец сквозь сетку и почесал мягкую шерстку
Прислонившись к клетке, он уставился вдаль сквозь открытую дверь. В мирной неге теплого хлева его возмущение незаметно превратилось в острое чувство жалости к самому себе. Сияющее небо, цветущая ветка, покачивающаяся в проеме двери, мягкая шерстка животных — все усиливало в нем эту жалость.
Неожиданно вновь послышались раскаты. Не такие ровные, как до этого, но заметно усилившиеся. Они бесцеремонно ворвались в его личное горе — эти глухие подземные барабаны. Они барабанили и барабанили, и постепенно в нем опять поднял голову страх. Но это был уже совсем другой страх. Этот страх был глубже. А с ним как назло никого не было, и он не мог опять обмануть себя, переубеждая других, а заодно и себя самого. Теперь он почувствовал этот страх по-настоящему, в полной мере; он клубился у него в груди, заполняя все внутренности, распирая желудок, поднимался к горлу. «Я же не совершал никаких преступлений, — вяло, неуверенно внушал он себе. — Я просто выполнял свой долг. У меня есть свидетели. Много свидетелей. Бланк, например. Я еще совсем недавно угостил его сигарой, вместо того чтобы отправить его в лагерь. Другой бы на моем месте просто отобрал бы у него магазин. Бланк сам это признает, он все подтвердит, если потребуется. Я обошелся с ним по-человечески, он это подтвердит под присягой». «Ничего он не подтвердит», — раздался вдруг чей-то холодный, чужой голос у него в груди. Он даже непроизвольно оглянулся — так отчетливо прозвучал этот голос. За спиной стояли грабли, лопаты и метлы, выкрашенные в зеленый цвет, с добротными деревянными ручками… Ах, если бы сейчас можно было превратиться в какого-нибудь крестьянина или в садовода, в какого-нибудь хозяйчика, стать каким-нибудь нулем без палочки! Эта проклятая ветка! Ей хорошо — цветет себе и в ус не дует. И никакой тебе ответственности. А куда деваться оберштурмбаннфюреру СС? С одной стороны русские, с другой — англичане и американцы, куда тут податься? Сельме легко говорить. Удирать от американцев, значит, бежать навстречу русским. Нетрудно представить себе, что бы они с ним сделали. Они не для того прошли через всю свою разоренную Россию, от самой Москвы и от Сталинграда, чтобы пожелать ему доброго здоровья.
Нойбауер вытер пот со лба. Прошелся взад-вперед. Ноги были словно чужие. Нет, нужно сосредоточиться и хорошенько подумать. Он на ощупь выбрался наружу. Воздух был удивительно свежим. Он сделал несколько глубоких вдохов, но вместе с воздухом в грудь, казалось, ворвался и прерывистый гул на горизонте. Он вибрировал в легких и вызывал слабость в ногах. Нойбауер вдруг легко и плавно, без отрыжки, начал блевать под дерево, стоявшее посреди нарциссов. «Это пиво… — пробормотал он. — Пиво с водкой. Не пошло…» Он покосился в сторону калитки. Альфред не мог его видеть. Он еще постоял немного, чувствуя, как просыхает на ветру пот, и медленно пошел к машине.
— В бордель, Альфред.
— Куда, господин оберштурмбаннфюрер?
— В бордель!! — взорвался вдруг Нойбауер. — Ты что, забыл немецкий язык?
— Бордель закрыт. Там сейчас лазарет.
— Ну тогда поехали в лагерь.
Он сел в машину. Конечно, в лагерь. Куда ему еще ехать?
— Что вы скажете по поводу нашего положения, Вебер?
Вебер равнодушно взглянул на него.
— Прекрасное положение.
— Прекрасное? В самом деле? — Нойбауер потянулся за сигарами, но вспомнил, что Вебер не курит сигар. — К сожалению, не могу вас угостить сигаретами. Была где-то пачка, а теперь пропала. Черт его знает, куда я ее засунул.
Он недовольно покосился на забитое досками окно. Стекло лопнуло во время бомбежки, а новое было не достать. Он не знал, что его сигареты, украденные в момент всеобщей неразберихи, через рыжеволосого писаря и Левинского перекочевали к ветеранам 22-го блока в виде хлеба. Им хватило этого хлеба на целых два дня. К счастью, его тайные записи на месте — все его гуманные распоряжения, которые каждый раз превратно истолковывались Вебером и его помощниками. Он украдкой наблюдал за Вебером со стороны. Лагерфюрер казался совершенно спокойным, хотя грехов у него было хоть отбавляй. Взять хотя бы эти последние казни в подвале крематория…