Искра жизни
Шрифт:
Он закрыл окно.
— Невезение, а? — Он ухмыльнулся своей косой улыбкой. — Всего за несколько дней до того, как они вызволят вас отсюда. Действительно невезение, правда?
Ему понравилась эта выдумка; Она придавала некую утонченность этому вечеру; кусочек душевной пытки в заключение.
— А что, действительно, жуткое невезение, не так ли?
— Нет, — прошептал Люббе.
— Что?
— Нет.
— Ты что, так устал от жизни?
Люббе покачал головой. Бройер удивленно посмотрел на него. Он почувствовал, что перед ним больше уже не развалина, как минуту назад. Люббе
— Потому что теперь они доберутся до вас, — прошептал он своими разодранными губами. — До всех.
— Чушь это, чушь! — на миг Бройер переполнился гневом. Он понял, что совершил ошибку. Вместо того чтобы продолжить пытку, он оказал Люббе услугу. Но кто мог предвидеть, что этот парень не будет судорожно цепляться за жизнь? — Только ничего себе не вбивай в голову! Я тебе просто кой-чего наврал. Мы не потерпим поражения! Мы только оставляем здесь позицию! Меняется линия фронта, вот и все!
Его аргументы не были убедительными. Бройер это сам понимал. Он отпил глоток.
— Подумай о своем последнем желании, — проговорил он затем. — И тем не менее тебе здорово не повезло. Я вынужден тебя ликвидировать. Жалко тебя и себя. И все-таки жизнь была прекрасной. Ну конечно, для тебя-то нет, если быть справедливым. — Он почувствовал действие алкоголя.
Обессилевший Люббе все продолжал на него смотреть.
— Мне нравится в тебе, — сказал Бройер, — что ты не сдался. Но я вынужден тебя ликвидировать, чтобы ты ничего не рассказал. Именно тебя, просидевшего здесь дольше других. Причем, тебя в первую очередь. Другим тоже не отмотаться, — добавил он благодушно. — Не оставлять после себя свидетелей. Старый национал-социалистский лозунг.
Он достал из выдвижного ящика стола молоток.
— Я хочу поскорее с тобой разделаться. — Он положил молоток рядом с собой. В тот же момент Люббе, пошатываясь, оторвался от стула и попытался схватить молоток своими обожженными руками. Бройер кулаком без труда оттолкнул его в сторону. Люббе упал.
— Вот видишь, — сказал он добродушно. — Всегда еще одна попытка! Ты абсолютно прав. Почему бы нет? Можешь не вставать с пола. Так даже легче. — Он приложил ладонь к уху. — Что? Что ты говоришь?
— Они всех вас — всех так же, как…
— Ах, все это ерунда, Люббе. Наверное, тебе этого хочется. Они себе такого не позволят. Они слишком утонченные люди. Меня здесь не будет еще до их прихода. А из вас уже никто не сможет что-нибудь рассказать. — Он снова выпил глоток. — Хочешь еще сигарету? — неожиданно спросил он.
Люббе окинул его взглядом.
— Да, — сказал он.
Бройер сунул ему сигарету между кровоточивших губ.
— Вот! — От одной спички он дал прикурить ему и зажег свою.
Оба курили и молчали. Люббе понимал, что ему конец. Он прислушивался к звукам, доносившимся из окна. Бройер выпил до дна свой бокал. Потом отложил сигарету и взял в руки молоток.
— Итак, теперь за дело!
— Будь ты проклят! — прошептал Люббе. Сигарета не выпала у него изо рта. Она повисла на окровавленной верхней губе. Бройер несколько раз ударил тупой стороной молотка. Люббе медленно повалился на пол. Это было знаком доброго отношения к Люббе, что Бройер
Какое-то время Бройер еще посидел, погруженный в свои размышления. Затем вспомнил сказанное Люббе и почувствовал себя каким-то образом обманутым. Люббе его обманул. Он должен был бы кричать. Однако ни разу не вскрикнул даже тогда, когда Бройер подверг его медленному убиению. Он только стонал, но это ничего не значило, это была всего-навсего телесная реакция. Это было, как громкий вздох, не более того. Из окна до него донеслись раскаты. В эту ночь кто-нибудь обязательно должен кричать, иначе всему конец. Вот, в чем дело. Теперь он это понимал. На Люббе не могло все кончиться. Иначе Люббе победил. Он не без труда встал и направился к четвертой камере. Ему повезло. Скоро чей-то испуганный голос завыл, стал умолять, кричать, причитать и только по прошествии значительного времени стал стихать и, наконец, совсем умолк.
Бройер, довольный, вернулся в свой кабинет.
— Вот видишь! Вы все еще в нашей власти, — сказал он, обращаясь к трупу Люббе, и пнул его сапогом, удар был несильный, но на лице Люббе что-то пошевелилось. Бройер нагнулся. Ему почудилось, что Люббе показывает ему серый язык. Он увидел, что во рту мертвеца продолжала гореть сигарета; от удара изо рта высыпался маленький столбик пепла. Вдруг Бройер почувствовал в себе усталость, не было желания тащить мертвеца волоком из комнаты. Поэтому он затолкал его ногами под кровать. До завтра много времени. На полу остался темный след. Бройер вяло ухмыльнулся. «А ведь когда я был маленьким, — вспомнилось ему, — я боялся крови; все это как-то странно!»
XXIII
Трупы были уложены штабелями. За ними уже не посылали больше машину из морга. Серебряные капельки дождя повисли на их волосах, ресницах и ладонях. Громыхание на горизонте затихло. Узники до полуночи слышали орудийный огонь и стрельбу — потом все смолкло.
Взошло солнце. Небо было голубым, а ветер мягким и теплым. Шоссейные дороги за городом опустели; даже беженцы исчезли. Город казался черным и выжженным; река извивалась, как огромная блестящая змея, утолявшая свой голод собственным тлением. Войск нигде не было.
Ночью целый час шел мелкий проливной дождь, о котором сейчас напоминали несколько луж. Пятьсот девятый сидел на корточках около одной из них и случайно увидел в ней свое отражение.
Он еще ниже нагнулся над мелкой прозрачной лужицей. Он никак не мог вспомнить, когда последний раз смотрелся в зеркало; видимо, это было много лет назад. В лагере Пятьсот девятый забыл, что такое зеркало. Поэтому ему показалось чужим лицо, смотревшее на него сейчас из лужи.
Его волосы представляли сплошную бледно-серую щетину. До лагеря у него были густые каштановые волосы. Пятьсот девятый знал, что они стали другого цвета; и видел, как при стрижке клоки падали на пол; но лежавшие на полу состриженные волосы как бы утрачивали связь с их обладателем. В этом лице многое казалось ему чужим — даже глаза. То немногое, что еще было живого в его переломанной челюсти и в слишком глубоко посаженных крупных глазах, — вот, пожалуй, и все, что отличало Пятьсот девятого от мертвецов.