Искры гнева (сборник)
Шрифт:
— А ну-ка попробуй ещё, — сказал Небаба, заряжая снова пистолет и подавая его Гордею.
Когда Гордей не промахнулся и в третий раз, старый сечевик спросил, где он научился так метко стрелять.
— На панской воловне, из бузиновой пукалки, — признался Гордей.
— Из пукалки? — удивился Небаба. — Ты смотри, сто болячек ему в бока, из бузиновой! Но теперь ты, казаче, будешь стрелять из настоящего! — И он заткнул Головатому за пояс пистолет…
На другом пистолете, немного меньшем, с витиеватыми рисунками на стволе, нащупал кончиками пальцев две вычеканенных серебряных буквы — "И. С.".
"А кому
Откуда-то донёсшееся тягучее, завораживающее "курлы" прервало его мысли. Гордей прислушался, глянул в небо, но журавлиного клина не нашёл. Млечный Путь уже рвался на части, мерк, исчезал. Снова донеслось едва слышное "курлы", оно упало на веки Гордея и сомкнуло их. И вместо Млечного Пути Головатый вдруг увидел свою родную степную реку Синюху…
Он быстро находит мелкую переправу и вскоре оказывается на той стороне речки. Широкая, заросшая густой осокой пойма над оврагом становится всё уже и уже; в лесной чаще спрятались белостенные, крытые соломой и камышом хатки… Гордей минует знакомые соседние усадьбы, идёт огородами, пробирается сквозь густолиственный вишняк. Янтарные, ещё не совсем спелые грозди ягод гнут к земле ветви. Гордей, не останавливаясь, на ходу хочет сорвать несколько ягод, но в это время раздаётся отчаянный громкий крик. Гордей бежит на этот крик и видит на тропке сестру Катрю с ребёнком на руках.
"Братик, родной, спасай!.." Сестра ухватила его за руку, подвела к сараю. Там, на потёртой, сгнившей соломе, лежит Охрим, муж Катри. Три дня назад Охрим заболел и не смог выйти на панские воловни. Его выпороли за это кнутами. Больной не вышел и на второй, и на третий день. Тогда к нему прибыл сам пан эконом. Он приказал Охриму встать. Но тот не мог даже двинуться с места. Пришедший в ярость эконом несколько раз опоясал его арапником, потом озверело стал бить ногами…
Бесчувственного Охрима отлили водой. Он лежал неподвижный, едва дышал. Худое, посеревшее лицо покрывали синие полосы от ударов. На груди и висках запеклась кровь.
Увидев Гордея, Охрим силился что-то сказать, но не смог. Шевельнул пересохшими устами и закрыл глаза. Из-под его век выкатились и застыли две крупные, смешанные с кровью слёзы.
Стиснув зубы, Гордей молчал. Его грудь распирали пекущая боль и гнев.
Над могилой Охрима он дал клятву отомстить. И в ту же июньскую ночь пламя над панским имением освещало Гордею дорогу на юг…
Головатый проснулся. Утренняя заря обнимала уже полнеба. Выпала роса. Похолодало. Лёгкий ветерок, играл листьями, покачивал ветви деревьев, разгонял в низине беловатые клубы тумана. С севера по ту сторону Бахмутки синеву неба укрыла сереющая мгла, и было непонятно: то ли это ещё не улеглась степная пыль, то ли это — скопление дыма, который валил и валил из бахмутских солеварен.
Когда взошло солнце, Гордей старательно почистил оружие, проверил, не отсырел ли порох, зарядил пистолеты, но не воткнул их, как принято за пояс, а положил в саквы и тронулся в
…Небольшой хутор примостился над глубоким и длинным оврагом. Казалось, будто полтора-два десятка избёнок внезапно выбежали из широких зарослей болотной осоки, но вдруг, испугавшись бескрайней равнины, остановились и навсегда вросли в эту украшенную степными цветами землю.
Где именно стоял шалаш-зимовник основателя поселения, казака Овдия, достоверно никому не было известно. Хотя старожилы показывали на какую-то разваленную, заброшенную землянку. Вокруг неё — пережжённая глина, пепел, черепки и остатки низкорослого вишняка. От завалинки к оврагу тянется глубокий ров, которым, видимо, во время опасности хозяева убегали в густые камыши, что растут в овраге.
Как только вдали показались соломенные крыши и сады, Головатый свернул в ближайший лесок, оставил там коня и пешком направился к хутору. Здесь он был впервые, и поэтому ему пришлось расспрашивать у встречных, где живёт Пилип Стонога.
Усадьба Стоноги была обсажена акациями, клёнами, обнесена частоколом. За изгородью — добротная изба, хлевы, рига, сараи, во дворе — всякий инвентарь, возы, мажары…
Пилип встретил Гордея, казалось, радушно: стиснул в объятиях, расцеловал. Поражали только его слишком уж громкие восклицания: "Друже мой!", "Гордейка!", "Дорогой!"
Поспешно, будто от чрезмерного желания оказать гостеприимство дорогому гостю, Пилип повёл Головатого в дом. В просторной, с дубовыми скамьями светлице усадил в святом углу. А сам почему-то не находил себе места: слонялся по комнате, переминался с ноги на ногу и всё поглядывал в окно, будто с минуты на минуту должен был прийти кто-то ещё. Одновременно интересовался: где Гордей бывал, откуда прибыл? Разговор не клеился. Вопросы да и ответы на них были какими-то скупыми, не сердечными.
Головатый знал Стоногу стройным, бравым и отчаянно храбрым. После гибели Семёна Драного у многих булавинцев была даже мысль избрать Пилипа атаманом. Но он вскоре куда-то исчез. Думали — погиб. А когда Пилип объявился снова, было уже поздно: отряд стал распадаться…
С тех пор прошло десять лет. Перед Гордеем сидел теперь хотя и всё такой же статный, но уже бородатый, дородный и, наверное, довольный жизнью человек.
— Ты скоро там, Пилип? — послышался резковатый, сердитый женский голос.
Хозяин заметно стушевался, протянул к Гордею руку, помахал ею, побудь, мол, сам, затем метнулся в сени или ещё куда-то и вскоре возвратился с двумя тарелками, на которых лежали сало, огурцы, лук. Потом внёс небольшую бутыль с водкой, настоянной на травах, с прикреплёнными к горлышку на пёстрой тесьме двумя чарками. В третий раз принёс большую миску, наполненную пшённой кашей с молоком.
Гордей с удовольствием взглянул на миску. Пшённая каша — его любимая еда.
Пилип пододвинул ближе к Гордею разносолы и наполнил чарки.
В это время в сенях послышался приглушённый говор. Двери открылись, и в горницу вошёл коренастый, ещё не старый человек с рыжеватыми всклокоченными волосами и с такой же рыжеватой реденькой бородой: босой, штаны короткие, все в латках, а местами видны и прорехи, потрёпанная, также в латках и прорехах была на нём и рубаха.
— Волы, господин, уже в ярмах, — проговорил ровным глуховатым голосом рыжеволосый и показал кнутовищем в окно.