Искры под пеплом
Шрифт:
— Писарь, — в один голос ответили бывшие узники.
— Он над людьми издевался?
— При мне он только записывал, что я отвечал коменданту, — ответил один.
То же самое подтвердил и другой.
— Товарищ командир! — издали послышался голос подбегающего Саши. — Ведут самого Гарабца!
— Потерпите еще минутку, братцы, — обратился Михаил к освобожденным. — Надо опознать коменданта. И мы вас отвезем к нашему врачу…
Голова упрямо свешена на грудь к правому плечу. Край нижней губы злобно закушен. Левая бровь дико вздернута.
Таким
— Это и есть Гарабец? — спросил Михаил освобожденных парней.
— Он, гад! — ответили те в голос.
— Судите его сами, товарищи! — опять к бывшим арестантам обратился Михаил. — Вы лучше нас знаете его преступления и меру наказания.
— Одного расстрела этому гаду мало! — ответил один из парней.
— И повесить его мало, — отворачиваясь, процедил второй. — Мучить его надо столько, сколько он мучил людей.
— Мы народные мстители, — сказал Михаил. — Но мы не фашисты — мучить не умеем. Повесить его вот на этом дубе!
— Товарищ командир, а нам можно уйти домой? — вдруг взмолился один из освобожденных.
— А не боитесь, что новая полиция вас опять поймает?
— Нам придется забрать своих родных и еще до восхода солнца бежать в лес, — ответил второй. — Нас взяли в кузне за ремонтом автомата.
— Ну что ж, если хватит сил, добирайтесь домой. — Михаил еще раз каждому пожал руку и подошел к писарю. — А приговор приведете в исполнение вы, господин писарь!
— Я не м-могу. Я только писарь. Я тоже не фашист.
— А я командир партизанского отряда! Приказываю! Повесить и написать:
«Так будет с каждым, кто издевается над советскими людьми».
В кошельке коменданта оказались бесценные для партизан сокровища: чистые бланки немецких документов, аусвайсов. С этими документами можно было пройти в любой город.
В это утро в Речице долго никто не выходил на улицу, хотя каждый уже знал о ночных событиях. Все так или иначе видели и дымящееся пожарище и висящего на ветке дуба коменданта. Но никто не хотел быть свидетелем того, что произошло в минувшую ночь.
А партизаны на четырех лодках уплывали вниз по течению речки, заросшей с обеих сторон камышами да ольшаником, переходящим в глухие болотистые леса. Уплывали в глубоком молчании. На двух огромных челнах везли добытые с вечера продукты. На одной лодке сидели сами. А в другой, где на веслах сидел Ефим-сибиряк, высоко на сене отправился в свое последнее плавание бывший боцман Вася Золотов, единодушно и с любовью прозванный партизанами Морячком. Он был скошен пулеметной очередью сразу, как бросил один за другим факелы. Не успел припасть к земле. Или не терпелось увидеть через высокий забор, достигнут ли цели его самодельные зажигалки.
Дети есть дети.
Это всегда верно. Только не применительно к тем детям, которые наравне с взрослыми видели беспощадные глаза смерти и повзрослели сразу на целое десятилетие.
Дети, ради которых совершили свой подвиг партизаны,
И лишь после похорон, когда весь отряд собрался возле шалаша на поминки, ребята уселись на своем обычном месте, вокруг ведра. Взрослые расположились на траве чуть в сторонке, чтобы не смущать детей.
Но Михаил, тайно не спускавший своего зоркого, прищуренного глаза, видел, как Адамчик, разливая в привезенные партизанами мисочки суп, то и знай смахивал с глаз слезу.
— Ну хватит тебе, — кивнул ему сидевший рядом бледный и кудрявый, как двухнедельный ягненочек, суровый мальчуган. — Слезами ему не поможешь.
— А им? — огрызнулся Адамчик.
— Кому?
— Ну его детям!
— А может, у него их нету.
— Может! Может! — отмахнулся тот, наваливая чернокудрому полную мисочку. — Ешь и молчи, — говорил Адамчик, но сам еще долго ворчал: — Нету. А если столько, как вот нас. Что они теперь будут делать? Кабы хоть адрес знать. У него никаких документов не было. Даже отчества не знают. Морячок, и все. Морячок…
Трое суток отряд отдыхал и строил в лесу землянку для детей. Сруб из толстых сосновых бревен наполовину врыли в землю. А сверху замаскировали огромной сосной, специально подкопанной и поваленной в нужную сторону. Единственное оконце этого жилища выходило на солнечную сторону в самую заваль бурелома, откуда никто случайный не мог забрести. Окно было высотой не больше полуметра, зато в длину тянулось на целых два метра, чуть не во всю стенку. А дверь выходила к огромному корневищу рухнувшей в бурю березы. Посторонний человек с двух метров не мог бы заметить ничего похожего на вход в жилье.
— Главное теперь — не ходить по одному месту к речке, чтоб не сделать тропы, — наставлял Михаил Элеонору Семеновну и ребятишек.
— А можно таежную тропку устроить, — заметил Ефим.
— Как это? — заинтересовался Михаил.
— По бревнам. Вот как мы свалили сосну, так повалить десяток деревьев до самой речки, а чтоб похоже было на бурелом, пройтись и дальше, повалить то там, то тут. Бывают такие вихри, что целые гектары выкручивают, — ответил Ефим. — А по дереву не то что по траве, долго следа не вытопчешь.
— Это здорово! — одобрил Михаил. Главное, что эта тропа и зимой пригодится.
Все это слушал и Чугуев, второй день лежавший в шалаше. Он все еще не верил, что и ему из-за разболевшейся ноги придется застрять здесь не на день или два.
Для самозащиты и охраны детей партизаны оставили Чугуеву несколько лимонок, немецкий автомат, а Элеонора Семеновна выпросила себе винтовку, признавшись при этом, что и в руках ее не держала. Но Чугуев успокоил девушку, пообещав сделать снайпером.