Искупить кровью
Шрифт:
И тут тишину разодрал дикий крик:
– Ты что натворил, гад?! Ты кого убил, падла?!
С автоматом наперевес, направленным стволом на комбата, шел Карцев...
– Арестовать! Обезоружить!
– истерично взвизгнул комбат, но никто не бросился на Костика, все оцепенели... Да и как тронуться, когда так страшен был вид этого бойца, в окровавленном ватнике, почерневшего, с выпученными сумасшедшими глазами, который вот-вот брызнет очередью из ППШ и порешит всех, стоящих напротив.
– Арестовать!
– крикнул комбат еще раз, но его рука с пистолетом, опущенная вниз после выстрела
– Ты кого убил, падло?! Ты что сделал, гад?!
– повторял Карцев, неотступно и неотвратимо надвигаясь на комбата.
Первым очнулся Пригожин, он в два прыжка обогнал Карцева и встал перед комбатом.
– Отставить, Карцев. А вы, майор, уберите пистолет в кобуру, иначе я не отвечаю за вашу жизнь.
– Отойди, ротный! Не мешай!
– прохрипел Карцев, уткнувшись стволом автомата в грудь ротного.
– Отставить, - повторил твердо и четко Пригожин.
– Отойди, говорю! Все равно я этого гада прикончу. Всех прикончу, вдруг заорал Карцев, поведя стволом автомата.
– Отойди!!!
– совсем уж бешено повторил Костик и стволом автомата попытался отодвинуть ротного.
Пригожин не схватился за ствол, не стал вырывать автомат у Карцева, понимая, что тот в истерике и вот-вот нажмет спусковой крючок.
– Костик, прошу, не надо... Комбат, наверно, случайно выстрелил... Майор, скажите ему...
Комбат молчал, но Пригожин продолжал уговаривать Карцева:
– Вот слышишь, Костик... Образумься, - он положил ему руку на плечо. Успокойся... Комова не оживить...
Карцев вдруг обмяк, сбросил руки с автомата, закрыл ими лицо и, сотрясаемый беззвучными рыданиями, побрел в сторону, согнувшийся, словно переломленный пополам... Подойдя к ели, он опустился на землю, обессиленный и раздавленный.
Комбат уже убрал пистолет в кобуру и стоял, шумно и тяжело дыша. Пригожин повернулся к нему, и теперь они стояли лицом к лицу. Комбат смотрел зло, играли на скулах желваки и подрагивали тонкие, в ниточку губы. Пригожин глядел спокойно, даже как-то отрешенно, сердце давила боль за нелепую смерть Комова, этого мальчика, которого учила его мать немецкому языку, и ему вдруг стала совсем безразлична собственная судьба. Только придавила невероятная усталость, вытеснив все... Комбат первым отвел взгляд, резко повернулся к помкомбата и другим командирам и приказал:
– Арестовать обоих!
Помкомбат нерешительно двинулся к Пригожину.
– Сдайте оружие. Пригожин... И бойцу своему прикажите, - сказал он мягко, чуть разводя руками, словно говоря этим - ничего не поделаешь приказ...
Тем временем остатки первой роты, бухнувшись кто куда, не подложив даже лапника на снег, сразу почти все ушли в дрему, отключились от кошмара прошедшего дня и ночи. Кто-то и покурить даже не покурил, а как прилег, так и провалился в небытие. Не дремал только Мачихин и еще один боец из пожилых, с которым улеглись они вместе под большой елью, завернули но большой цигарке и вдумчиво потягивали горький дымок моршанской, переваривая в душе и только что происшедшее, и то, что предстоит им снова.
– Мачихин,
– начал сосед, но Мачихин буркнул, перебив:
– Какой я грамотный? Церковноприходская только.
– Да нет, грамотный ты. Вот политрук тебя филозофом прозвал. Так скажи, понимаешь ты что из того, что сегодня было?
– А чего тут понимать? Не жалеет народ наша власть, и никогда не жалела. Она пол-России угробит, чтоб себя сохранить. Разве сможем мы отбить деревуху? Нет. Поляжем все. вот и весь сказ...
– Неохота помирать-то... Из такой заварухи вышли живыми... Сейчас бы нам на отдых надоть, хоть на два денечки. Пришли бы в себя, а там и опять повоевать можно.
– На том свете нам отдыхать. Понял?
Они вздохнули тяжело оба и задумались. Молчали долго, пока не искурили... После этого сосед тихо и вроде бы ни к чему сказал равнодушным голосом:
– А я листовочку-то сохранил, - и глянул на Мачихина выжидающим взглядом.
– Ну и что?
– так же равнодушно спросил Мачихин.
– Да, ничего... Просто сказал... Жизнь-то одна...
– Одна, - согласился Мачихин.
– Дети у меня...
– Ну и что? У всех дети... Ты что, немцам поверил?
– Так пишут же: обеспечена жизнь и свобода...
– Ну и дурило ты, ежели поверил. Выкинь это из головы, а листовку порви, чтоб она тебе душу не мутила. Понял?
– Так убьют же, гады. Сегодня ночью и убьют нас с тобой. Что же, как бараны и пойдем?
– с отчаянием вырвалось у соседа.
– Другие-то пойдут, - повернулся к нему Мачихин.
Тот как бы съежился и начал дрожащими пальцами свертывать вторую цигарку. И только сделав три глубоких затяжки, спросил шепотом:
– Не продашь, Мачихин?
– Сдурел, что ли? Не такой я человек. Но ты порви все же листовочку-то. Порви.
– А пропади она пропадом!
– Он вытащил из кармана гимнастерки листовку и стал рвать ее с отчаянием, зло, отрезая себе этим последнюю надежду на жизнь.
Мачихин смотрел, как он рвет листовку, а сам думал: ох, как безропотно и покорно, словно скотина какая, ходит русский мужик на смерть, и почему сие так? Власть он не любит, потому что ничего хорошего она ему не сделала, и сейчас не жалеет людей, воюет безжалостно, к тому же еще и глупо, неумело, а вот ведь не выйдешь из строя, не подашься к фрицам, хоть и обещают они жизнь... Невозможно русскому человеку спасаться одному, оставляя сотоварищей... Вот и листовку порвал лишь потому, что сказал ему Мачихин: "Другие-то пойдут". И выходит, одно их держит совесть, совестно оставлять других в беде, а самому спастись. И сказал Мачихин:
– Разорвал? Есть в тебе, значит, совесть. Есть...
– У нас-то есть... Вот и поляжем все. А комбат вернется к своей бабе, ополовинит бутылку и нас даже не помянет. Обидно. Мы за свою совесть смерть примем, а бессовестные орденов нахватают, чинов, жить будут да еще хвастать, что они войну выиграли.
– Ну, комбат невелика шишка, его запросто могут хлопнуть, а вот генералы... Те, конечно... Как звать-то тебя?
– Степаном.
– Так вот, Степа, ты надежду все же не теряй. Может, и возвернемся сегодня... Ну, а на всю войну не загадаешь, пехота же матушка...