Искупление
Шрифт:
– Твой? – кивнул Порфиша на мальчишку и подмигнул ему. Матвейка спрятался за печь.
– Нет, моя дочка в люльке хнычет, – ответила Аксинья.
– А чей тогда?
Аксинья хотела сказать правду, но поймала умоляющий взгляд невестки.
– Приблудился к нам парнишка, вот и взяли.
– Милосердные христиане. Вам воздастся, – улыбнулся Порфирий. И неясно было, одобрял он деяние или смеялся над Аксиньей.
– Пора нам в дорогу, – первой поднялась Софья. Ее тяготила эта изба. Эта семья.
– Пора.
– Да без надобности… Назад потом добираться им…
– Спасибо вам за приглашение. Софье достаточно нашего благословения и его. – Аксинья протянула невестке горшочек с ее частью монет.
Порфиша кивнул и подхватил тюки с добром. Софья укутывала сына в теплый плат. Она спешила, и потому ручки каждый раз оставались на воле. Стоило ей перенести Васятку через порог, как поднял он плач.
– Ауыыы, – заливался он, и крупные слезы стекали по курносому лицу. – Оау.
– Да успокой ты сына. – Порфиша повысил голос. Мягкая обволакивающая ласка вмиг исчезла.
Софья вздрогнула и затетешкала над сыном, стараясь унять его горе.
– Не хочет из родной избы уезжать, – грустно улыбнулась Аксинья, отодвинув угол платка, стерла слезы с Васькиного лица. – Не реви, мужику не пристало сырость разводить.
Матвейка протянул ей ловко смастеренную из березовой коры игрушку, внутри нее громыхали камушки… Аксинья потрясла погремушкой над Васяткой, и слезы быстро сменились улыбкой.
– Держи. Подарок сыну твоему и напоминание о нас.
– До свидания всем, – сухо попрощалась Софья.
– Добра вам и здоровья. – К Порфише вернулась благостность.
Едва выйдя на порог, Софья выкинула погремушку на снег.
– Дитю игрушка по нраву пришлась, – не одобрил жених.
– Не нужны нам подарки оборванцев всяких, – пробурчала его невеста.
– Садись в сани, – вздохнул Порфиша.
Жаль, время не воротишь назад. По всему видно, злой нрав у невесты. Родители ее рассказывали о том, как добра, милосердна, хозяйственна. Молодая жена и с пятном на лице хороша. Какую кобылу выбрал, на той и ездить.
– Иди ко мне, Матвейка. – Аксинья прижала к себе мальчишку.
Черная заноза кусала палец, вонзившись в плоть. Горе терзало сердце, проникнув куда глубже. Семья становилась все меньше, таяла, как снежный сугроб в весенний день. Нескоро теперь увидят они Ваську, Софья выстроит новую жизнь с новым мужем, и родичам в жизни той не место.
Тоска по веселому проказнику Ваське подступала к сердцу Аксиньи. А впереди нет просвета и продыха, впереди – новое горе.
4. Смерть
Вместе с Великим постом в Еловую пришла оттепель. Задорные сосульки свешивались с конька крыши, растапливали снег, веселили душу.
– Еще
Матвейка серьезно кивал и еще резвее долбил лед, покрывший двор серо-грязным накатом.
– Ты рукавицы зачем снял? Озябнут пальцы.
Парнишка вздохнул и подхватил с перил крыльца огромные рукавицы из собачьей шкуры. Из-под шапки вились отросшие кудри, щеки округлились, исчезла болезненная худоба. «Как похож на брата», – умилилась Аксинья. И сейчас, месяцы спустя после чудесного появления Грязного на пороге избы, не могла она поверить в Божий дар.
– Отцовские рукавицы греют пуще всяких других.
– Расскажи.
– Об отце твоем?
– Да. Хочу знать о нем.
– Ох. – Она отставила метлу с березовыми пальцами-ветками на конце.
В воспоминания погружаться страшно. На душе и сладко, словно от меда, и горько – горче острого перца с далеких островов.
– Черноволосый, чернобровый, стройный – хорош собой, как молодец из сказки. Добрый, незлобивый… Сколько я его, мелкая, ни дразнила, слова худого мне не сказал. Родителей и меня холил, оберегал. Самый лучший брат, какой может быть на белом свете.
– А мать?..
– Ты хочешь спросить, как с матерью твоей у него получилось… Сложно это, Матвейка. Так сразу и не объяснишь.
– Скажи как есть.
– Помогал он матери твоей, отец на промысле был постоянно. И полюбился Марии Феденька наш… Есть вина на них, но жалко их было так, что сердце рвалось… Мне тогда годков четырнадцать было, немногим старше тебя… помню, будто вчера было, как Мария к нам пришла рожать… Все переломала любовь их.
– Блуд у них был?
– Ты так не говори про родителей. Нельзя.
– А поп блудом зовет.
– Его это дело, на грехи людям указывать да наказание налагать. Не было бы тебя на свете, если бы не грех… А так – вон какой молодец ладный вырос!
Матвейка заулыбался. Аксинья давно заприметила за ним черту: от похвалы любой расцветал он, работал без устали, без продыху, с огоньком. А от окрика, грубого слова впадал в оторопь, цепенел, прежде проворные руки становились медлительными, онемевшими. Потому тетка не ругала никогда парнишку, все ласково с ним говорила, слов хороших не жалела.
– Правду бы сказала мать – мне лучше было.
– Боялась она. Правда может обухом ударить так, что голова зазвенит. – Аксинья вспомнила правду, что Ульянка открыла ей. – Ты не вини ее, мать свою.
– Я и не виню. – Матвейка шмыгнул. Серьезный, молчаливый, работящий, словно маленький мужичок. Ранимый, наивный, любопытный. Совсем ребенок. И за него отвечать ей, Оксюше. – Ой!
Вскрик Матвейки переполошил погрузившуюся в думы Аксинью. Он возмущенно стряхивал с плеча снежные комья. Из-за забора выглядывала пакостная рожица соседского Тошки.