Искушай меня в сумерках (новый перевод)
Шрифт:
– Но он же не виноват! – воскликнула Поппи, у которой сердце сжималось от сострадания. – Он был совсем маленьким. Ни один ребенок не заслуживает, чтобы его бросили.
– Я сомневаюсь, что кто-нибудь когда-нибудь говорил это Гарри, – ответила Кэтрин. – Он отказывается обсуждать эту тему.
– А что сказала его мать, когда они встретились?
Кэтрин отвела глаза, и некоторое время не могла продолжать. Она невидяще смотрела на хорька, свернувшегося на ее коленях, и гладила его шелковистую шерстку. Наконец
– Она умерла за день до его приезда в Лондон, – Кэтрин сцепила пальцы. – Она навсегда ускользнула от сына. Я думаю, что для Гарри надежды получить хоть какие-то ответы и обрести хоть каплю нежности умерли вместе с ней.
Воцарилась тишина.
Поппи была потрясена.
Каково было ребенку расти в таком бездушном, нелюбящем окружении?! Ему, должно быть, казалось, что весь мир предал его. Какая это, тяжкая ноша.
"Я никогда вас не полюблю", – вот как она сказала ему в день свадьбы. А его ответ...
"Я никогда не хотел, чтобы меня любили. Видит Бог, никто этого не делал".
Поппи стало нехорошо. Эту проблему не решить за откровенным разговором, не исправить за день, даже за год. У него изранена душа.
– Я хотела рассказать вам раньше, – сказала Кэтрин. – Но боялась, что это еще больше склонит вас в пользу Гарри. Сострадание – ваша слабость. А ведь Гарри никогда не будет нуждаться в вашей симпатии, а возможно, даже и в любви. Мне не верится, что он способен стать вам достойным мужем.
Поппи сквозь слезы посмотрела на Кэтрин.
– Тогда зачем вы мне все это говорите?
– Потому что я хоть и считала всегда, что Гарри не умеет любить, не уверена в этом до конца. Я никогда не могла быть уверена ни в чем, что касается Гарри.
– Мисс Маркс, – начала Поппи и исправилась, – Кэтрин. А каким образом вы с ним связаны? Как получилось, что вы все о нем знаете?
По лицу Кэтрин пробежала любопытная череда эмоций... беспокойство, печаль, мольба. Она задрожала крупной дрожью, хорек на ее коленях проснулся и икнул.
Молчание все длилось, и Поппи бросила вопросительный взгляд на Амелию. Та еле заметно кивнула сестре, как бы говоря: "Потерпи".
Кэтрин сняла очки и тщательно протерла запотевшие стекла. На лице ее выступила испарина, нежная кожа теперь жемчужно блестела.
– Через несколько лет после того, как Николетт приехала с любовником в Англию, – сказала она, – у нее родился еще один ребенок. Девочка.
И предоставила Поппи самостоятельно делать выводы. Поппи задумчиво покусывала костяшки пальцев.
– Вы? – наконец выдавила она.
Кэтрин, все еще сжимая в руке очки, подняла голову. Поэтичное, тонкое лицо, в прекрасных, симметричных чертах которого,
– Почему вы никогда об этом не упоминали? – изумленно спросила Поппи. – А мой муж, почему он молчал? Почему ваше существование – это секрет?
– Для моей же собственной безопасности. Я взяла себе другое имя. Никто никогда не узнает, почему.
У Поппи на языке вертелось еще множество вопросов, но, похоже, Кэтрин Маркс рассказала все, что могла. Она почти неслышно извинилась, потом извинилась еще раз, встала и переложила сонного хорька на ковер.
Схватила ботинок и вышла из комнаты. Доджер немедленно пробудился, встряхнулся и последовал за ней.
Оставшись наедине с сестрой, Поппи уставилась на груду пирожных на столике. Воцарилось долгое молчание.
– Чаю? – наконец спросила Амелия.
Поппи рассеянно кивнула.
Чай был разлит по чашкам, и обе они потянулись за пирожными, пальцами отламывая толстые полоски теста, аккуратно откусывая. Кислый лимон, сладкий сироп, рассыпчатые, шершавые крошки. Вкус детства. Поппи смыла его глотком чая с молоком.
– Все, что напоминает мне о родителях и о нашем уютном домике на Примроз Плейс... – протянула Поппи задумчиво, – всегда улучшает мне настроение. Как вот эти пирожные. Или цветастые занавески. И басни Эзопа.
– И запах аптечных роз, – отозвалась Амелия. – И дождевые капли, стекающие по соломенной крыше. А помнишь, как Лео ловил в банки светляков, и мы пытались использовать их за ужином вместо свечек?
Поппи улыбнулась.
– Я помню, как никогда не могла найти ни одного противня для пирога, потому что Беатрис вечно делала из них постельки для своих питомцев.
Амелия прыснула в совершенно неподобающей для леди манере.
– А помнишь, один из наших цыплят так испугался соседской собаки, что у него выпали все перья? И Беа заставила маму связать ему свитер?
Поппи расплескала чай.
– Я была просто в шоке. Вся деревня приходила посмотреть на нашего лысого цыпленка в свитере.
– Насколько я знаю, – усмехнулась Амелия, – Лео с тех самых пор не прикасается к курятине. Говорит, что не может есть на ужин того, кто при жизни, возможно, носил одежду.
Поппи вздохнула.
– Я раньше не понимала, каким восхитительным было наше детство. Мне хотелось, чтобы мы были как все, чтобы о нас не говорили "эти странные Хатауэи", – она слизнула липкую капельку сиропа с кончика пальца и печально посмотрела на сестру. – Мы никогда не станем как все, да?
– Нет, милая. Правда, должна признаться, я никогда не понимала твоего стремления к обыкновенной жизни. Для меня это слово означает скуку.