Искушение. Книга 2. Старые письма

Кирюхин Илья

Из сбивчивых, постоянно прерываемых рассказов — когда говорили все, одновременно выпивая, распевая песни и плача от переполнявшего всех ощущения праздника — Ильин узнал, что похоронили его не случайно.

Когда кашевар добрался до отряда Ильина, Еременко сразу сообразил, что с командиром приключилась беда. Выбрав двоих наиболее сообразительных бойцов, хохол отправился по следам Буяна. Вечер застиг их далеко в лесу. Свет фонарей выхватывал узкие полоски дороги и ветви деревьев, свисавших над ней. К полуночи глава маленького отряда вынужден был признать, что они или сбились с пути, или, вообще заблудились. Обозленный лейтенант Еременко плюнул и приказал отдыхать.

К полудню следующего дня голодные, потому что впопыхах

не взяли с собой провизии, они вышли к завалу. Завал сделали «лесные братья». Это было видно по тому, как аккуратно были спилены деревья, как сложно они были уложены поперек дороги. Чувствовалось, что бойцам «сопротивления» спешить было некуда, и они обстоятельно готовились навредить оккупантам.

Неожиданно, за завалом заржал конь.

— Буян! Буяша! — Еременко бросился за завал, услышав знакомый голос командирского коня.

В этот момент лес содрогнулся от сильного взрыва. Взрывная волна, ломая ветви, пронеслась над лесом и под ноги Еременко упала лошадиная нога, гулко ударившись о землю. Следом за ней на голову лейтенанта упала полевая сумка командира.

Тело Майора Ильина бойцы искали целый день, но удалось найти только вторую ногу Буяна с остатками хвоста. «Бандюки», как назвал «лесных братьев», докладывавший обстановку Еременко, «видать хромадную бомбу заложили — ничехошеньки от товаришча майора не осталося. Только ноха лошадиная. Виноват, две».

— Одним словом, пал майор Ильин, — лейтенант тихо плакал пьяными слезами, в энный раз повторяя за столом свой рассказ, — пал, можно сказать, смертью храбрых! Пал и воскрес! Слава тебе Господи! Извиняюсь, слава коммунистической партии и Вам, товарищ Сталин!», — произнеся это, Василий Еременко лихо влил в себя очередную порцию самогона и завалился под стол.

Когда все уже почти разошлись, к Ивану подошел его зам Вальтер Генрихсон и, прощаясь, тихо сказал: «Иван Кириллович, ты уж прости меня, но я в Огибаловку, твоим, извещение отправил. Похоронку [86] . Матери завтра позвони».

86

Разговорная форма названия извещения о гибели военнослужащего, которое отправлялось семье погибшего для передачи в военкомат и оформления пособий от государства.

Двумя днями ранее. Деревня Огибаловка Можайского района.

Дожди шли уже неделю, и солнце не успевало просушить грунтовую дорогу, что вела в Огибаловку и дальше в Рульково и Борисково. Поэтому почтальонша Верка Жукова решила идти пешком вдоль железной дороги и добраться до деревни со стороны горохового поля и кладбища. Спешить было некуда. Ноги отказывались идти. Ее сумка уже отвыкла носить в себе людское горе. Ведь Война закончилась и «похоронки» перестали сеять горе в российских семьях. Сегодня лихолетье напомнило о себе вновь. Предстояло принести горе в семью Ильиных. Софье Ивановне. «Это все зависть бабская, — подумала Верка, — у всех кого-то война унесла, а у Ильиных — никого. Где старший — Валентин — не знал никто. Говорят, видели его в 41-м, за матерью приезжал. Успел вывезти Софью Ивановну с Надей, младшей Ильиной в Москву за день до прихода немцев. С тех пор в Огибаловке Валентин Кириллович не появлялся и матери не писал. Другое дело — Иван. Младший писал по 2–3 письма каждый месяц. Сразу после Победы приезжал однажды. Матери землянку поправил. Бабы огибаловские от ильинского забора и день, и ночь не отходили. Уж больно видный мужик Иван Ильин. Плечи — косая сажень. Волосы русые — лихо назад зачесаны, открывая высокий лоб. Глаза голубые. На груди — орден, медали. Погоны золотые — умереть можно! Софья Ивановна, по секрету, Верке шепнула, что, мол, у Вани зазноба где-то

там, где он служит. Вроде как, не русская даже. Парня приворожила так, что на сторону не смотрит, пишет ей письма день-через-день. Только и слышно: «Аннушка — то! Аннушка — се!». Фотку показывал — ничего себе, худа, правда, очень, и седая совсем — у нее все в блокадном Ленинграде померли.

И вот теперь «догнала» война проклятущая Ваню. Верка не выдержала, села в углу почтового отделения и зарыдала. Бабы успокаивать ее не стали — работы много, народу мало, на всех не наплачешься, но все носом шмыгали и слез не стеснялись. Софью Ивановну жалели, Ваню жалели и себя, горемычных, жалели.

Наконец, Верка немного успокоилась, перекинула широкий ремень сумки через плечо и двинулась в Огибаловку.

На удивление, распогодилось. Изумрудное поле мокрого гороха раскинулось километра на два. Узкая тропинка, которая вилась через поле, уже подсохла и, как бы почтальонша не медлила, через час она подходила к калитке Ильиных.

Конский топот заставил ее обернуться.

— Верка! Сто-ой! — лошадь едва не сбила почтальоншу с ног. На ней верхом сидела запыхавшаяся средняя дочь Ильиных — Вера.

— Ух, тезка, ты чего, как оглашенная! Еще чуток, и зашибла бы насмерть. — Оправившись от испуга, Жукова присела на скамейку, поставила сумку рядом.

— Отдай похоронку, — потребовала Ильина, протягивая руку за сумкой.

— Не положено, это государственный док'yмент, — почтальонша, намеренно делала безграмотное ударение. Ей казалось, что таким образом она придает значимости себе и своей работе. — Без него мама ваша пособие за Ваню не получит, — и потянула сумку к себе. — Извини, Вера, извещение зарегистрировано, и должно быть доставлено в руки адресату, — насупилась почтальон и, подхватив сумку, пошла к землянке.

— Ну и дура! — вслед ей крикнула Ильина.

В пылу перебранки они не заметили, что в тени старой черемухи стояла Софья Ивановна. С закрытыми глазами женщина привалилась к стволу. Она прижала руки к груди и по ее щекам текли слезы.

— Ивушка… Сыночек… — губы ее лице, исковерканном гримасой боли, почти не шевелились. Вдруг глаза ее широко раскрылись и с криком: «Сынок!» — она повалилась без чувств на землю.

— Говорила я тебе, дура ты! Маму угробила! — Ильина махнула рукой на Верку и бросилась к матери, приводить ее в чувство.

Не задумываясь, дочь набрала полный рот воды из ближайшей лужи и с шумом от души сбрызнула лицо Софьи Ивановны. Какое-то время эффекта не было. Вера приложила ухо к груди матери и прислушалась.

— Слава Богу! Сердце бьется, — она оглянулась на почтальоншу и быстро перекрестилась.

— Ой, что со мной? — Ильина-старшая присела, не понимая, что с ней случилось. Затем, видимо, вспомнив все, облегченно вздохнула: «Слава тебе, Господи!» и трижды перекрестилась.

— Все, касатки мои, пойдемте домой, чай пить. По случаю я вам и рябиновки по рюмочке поставлю. — Она жестом пригласила оторопелых девушек следовать за ней и скрылась в темноте землянки.

— Тезка, ты чего-нибудь понимаешь? — Жукова с вытаращенными глазами смотрела вслед Софье Ивановне.

— Если б и понимала, все равно, тебе бы ничего не сказала, — сварливо проворчала подруга, столь же потрясенная только что увиденной сценой.

Все объяснялось просто. Услышав о похоронке на Ваню, сердце Софьи Ивановны остановилось. Не было для нее горя больше и страшнее. Всю Войну она молилась за сыновей. Каждый день, каждый миг, молила она Бога за своих мальчиков. И Господь смилостивился над ней — миновала ее беда. Закончилась Война, и остались они живы. Ивушка чуть не каждую недельку весточку присылал — знал, что сердце материнское ноет. А Валечка, нежданно-негаданно, прислал с оказией записочку, что жив, и денег так много, что она с дочерьми смогла купить пару козочек, трех несушек и дать взятку начальнику станции, чтобы Веру устроил телефонисткой.