Искуситель (часть 1)

Загоскин Михаил Николаевич

– Какие! Ну, разумеется, особые, отличные, то есть пойми меня хорошенько - они, сиречь эти звезды, не то что звезды, а так сказать, подобие звезд. - Да что ж они такое?

– Экий ты, братец, какой! Ведь я тебе толком говорю, те звезды сами по себе, а эти сами по себе. Звезда звезде не указ, любезный!

– Да не о том речь! Ты мне скажи, что это за звезды, которые падают?.. А?.. Что?.. Видно, ученость-то твоя в тупик стала?

– Да что с тобой говорить!
– сказал с приметной досадой Двинский.
– Ведь это для тебя халдейская грамота, любезный! Недаром сказано: не рассыпайте бисера... - Спасибо, друг сердечный! Вот к кому применил!

– Не погневайтесь! Так к слову пришлось. Я не мог дослушать этот ученый диспут, потому что меня отвели во флигель, где я скинул дорожное платье и нарядился в свой коричневый фрак. Потом, часу в шестом после обеда, заложили опять нашу линею, и мы все вместе отправились на сборное место целого города, то есть в лубочные ряды на ярмарку.

III

ЯРМАРКА

Верно, вам случалось не раз слушать с досадою, по-видимому, совершенно несправедливые жалобы стариков на все то, что мы называем улучшением; не смейтесь над ними, не осуждайте их! Неужели в самом деле вы думаете, что старик - если он не совсем еще выжил из ума -

не понимает, что каменный, удобный и красивый дом лучше каких-нибудь деревянных неуклюжих хором, что хорошо вымощенная и опрятная площадь несравненно приличнее для всякого города, чем грязный луг, по которому и весной и осенью вовсе нет проезда, что ехать в почтовой спокойной карете по гладкому шоссе во сто раз приятнее, чем скакать в тряской кибитке по бревенчатой мостовой или изрытой колеями дороге, поверьте, он это все и видит, и чувствует, и понимает, - почему же он почти всегда предпочитает дурное старое хорошему новому? Почему? На это отвечать нетрудно послушайте! Один из моих столичных знакомых, который был с ребячества искренним приятелем и воспитывался вместе с деревенским моим соседом Волгиным, прошлого года приехал из Петербурга нарочно для того, чтоб с ним повидаться. Он заехал по дороге ко мне, на ту пору был у меня в гостях сын Волгина, молодец лет двадцати, писаный красавец. Я тотчас их познакомил, и, когда этот молодой человек объявил приезжему, что он месяц тому назад похоронил своего отца, мой столичный приятель залился слезами.

– Вот был человек!
– говорил он, всхлипывая.
– Пере велись такие люди! А молодец-то был какой!

– Полно, так ли, любезный?
– сказал я, когда молодой Волгин вышел из комнаты.
– Покойник был некрасив собою вот сын его, так нечего сказать... - Да, да! Конечно, сын хорош, а отец был еще лучше. - Что ты, помилуй! У него все лицо было изрыто оспою.

– Да, это правда: мы с ним занемогли в одно время, меня бог помиловал, а его, бедняжку, больно злодейка изуродовала. Боже мой! Как мы с ним обрадовались, когда, продержав нас месяца два взаперти, выпустили в первый раз из комнаты. Уже тото мы набегались досыта! С ног сбили нашего дядьку Прохора, а пуще Волгин - куда легок был на ногу! - Неужели? Да ведь он всю жизнь свою хромал!

– Да, да, прихрамывал! Ему не было еще и шести лет, как он переломил себе ногу, мы лезли с ним через забор, он как-то сорвался, упал неловко, и с тех пор... Ах ты господи боже мой! Как вспомню: какие мы были проказники! Бывало, я на любое дерево взбегу как по лестнице, няня меня ищет, а я-то сижу себе на суку да кричу кукушкою. Преживой был ребенок!

– Мне помнится также, - продолжал я, - у покойника был нос на сторону?

– Правда, правда! Да ведь это к нему очень шло! Бывало, он станет нам корчить гримасы: рот на одну сторону, нос на другую, так мы все и помрем со смеху! Линский начнет его передразнивать, Мурашкин также... Бог мой!.. Все померли! А люди-то какие были - люди!

– Не спорю, любезный! Только как же твой друг Волгин, с рябым лицом, хромой ногой и кривым носом был лучше своего сына, первого молодца и красавца во всей нашей губернии? Приятель мой задумался, покачал печально головою и, пожав мне крепко руку, сказал:

– Да, мой друг! Волгин, на мои глаза, был лучше всех нынешних красавцев, его лицо напоминало бы мне самые блаженные годы моей жизни. Ты - дело другое: ты не вырос с ним вместе, при встрече с ним не оживились бы в твоей памяти все детские радости, все счастье юношеских лет, когда свет нам кажется прекрасным, надежда верным, неизменным другом, а все люди братьями. Если бы я его увидел, то помолодел бы тридцатью годами, пустился бы бежать с тобою взапуски! Вместо его я увидел сына, и меня опять пригнуло к земле, все прошедшее как будто бы не бывало, а без него худо нашему брату старику. Настоящее хоть брось, а будущее... Ах, мой друг, мой друг! Ты еще не стар, а мне скоро восемьдесят стукнет. Нет! воля твоя, хорош сын, а отец был гораздо лучше! Я думал почти то же самое, когда спустя лет тридцать попал нечаянно на эту годовую ярмарку нашего губернского города. С какою детскою радостью торопился я воскресить в душе своей все прежние впечатления, как встрепенулось мое сердце от удовольствия, когда лакей, притворив дверцы кареты, закричал: "Пошел на ярмарку!" Подъезжаю - и что же?.. Боже мой! Какое превращение! Вместо лубочных балаганов и лавок, удрапированных рогожками, у которых была такая праздничная, веселая наружность, - пречопорный гостиный двор, раскрашенный, обитый тесом, и даже - о господи! ожидал ли я такого несчастия! выстроенный по плану и с наблюдением всех правил изящной архитектуры! Куда девался этот упоительный запах сырых лубков и свежих циновок? Где эти дождевые лужи, около которых так осторожно и подбирая свои платьица обходили наши городские барыни? На каждом шагу такие улучшения, везде такая чистота и опрятность, такое благочинье! Нет ни суматохи, ни тесноты, ну, словом, все так чинно, так прекрасно и так скучно, что я чутьчуть не заплакал с горя! "Хорошо, - думал я, прохаживаясь по широким рядам. Что и говорить - хорошо! Да эти щеголеватые ряды мне ничего не напоминают. Это уж не та ярмарка, на которой я так веселился, та сгибла и пропала вместе с моею молодостью! Та была просто годовой праздник, на котором в лубочных временных балаганах веселились без причуд, нараспашку, а теперь - боже мой! изящное здание с колоннами! Ну что тут будешь делать? Хочешь - не хочешь, а надевай вместо полевого кафтана фрак или модный сюртук! Нет, прежняя ярмарка была гораздо лучше!" Попытаюсь описать ее. Я уж сказал моим читателям, что мы, отобедав у Алексея Андреевича Двинского, отправились всей семьей на ярмарку. И теперь еще не могу вспомнить без восторга и радостного замирания сердца о том, как мы подъехали к рядам, как вышли из нашей линей, как глазам моим представилась эта бесконечная перспектива слабо освещенных лавок, которые, вместе с многолюдной толпой народа, терялись вдали в каком-то заманчивом сумраке. Когда мы вошли в одну из главных улиц этих ярмарочных биваков, голова моя закружилась и стало рябить в глазах. Я не знал, на что смотреть: тут лавочки наполнены серебряною посудою и образами в золоченых окладах, там тульский магазин с блестящими стальными изделиями, подле целые горы граненого хрусталя, вот люстра огромнее и лучше той, ко торая поразила меня в доме Алексея Андреевича Двинского. "Боже мой, боже мой!
– шептал я, протирая глаза.
– Нет! Такого богатства и роскоши я в жизни своей не видывал!.. Да это все стоит миллионов! Боже мой, боже мой!" Пройдя шагов сто, мы остановились подле одной угольной лавки с дамскими товарами.

Авдотья Михайловна и Машенька стали торговать разные шелковые материи, Иван Степанович отправился покупать себе енотовую шубу, а я, оправясь немного от первого изумления, начал расхаживать взад и вперед по рядам, чтоб людей посмотреть и себя показать. На мне была пуховая круглая шляпа, которую с месяц тому назад брат моего опекуна, проезжая из Москвы в Саратов, подарил мне на память. Эта шляпа с высокой тульей и тремя ленточками, из которых каждая застегивалась особой серебряной пряжкою, была, по словам его, самой последней моды. Я обновил ее для ярмарки и, признаюсь, думал, что народ будет останавливаться и смотреть на эту щегольскую шляпу, что, может быть, многие станут говорить: "По смотрите, какая шляпа! Сколько пряжек!.. Кто этот молодой человек в такой модной шляпе?" Вот я себе хожу да посматриваю: не взглянет ли ктонибудь? Никто! Как я ни старался выказать свою шляпу: то надевал ее набекрень, то закидывал назад - все напрасно! никто не удостоил ее ни одним взглядом, и когда я встретил человек десять точно в таких же шляпах и даже одного, у которого вся тулья снизу доверху была опутана ленточками и унизана пряжками, то поневоле смирился и почувствовал всю ничтожность суеты и гордости мирской. Видя, что нет никакой пользы себя показывать, я решился смотреть на других. Прислонясь к одной лавке, я стоял с полчаса, не меняя места, и глядел с удивлением на эту пеструю и многолюдную толпу гуляющих. "Откуда набралось столько народа?
– думал я. Господи боже мой! И это все господа!" Они встречались, здоровались, обнимались, хвастались своими покупками и рассказывали друг другу всякие новости. Несколько расфранченных молодых людей, в сюртуках с петлицами, в венгерках, в модных фраках с узенькими фалдочками и высокими лифами, увивались около дам, они такими молодцами подходили к барышням, так ловко потчевали их шепталою, финиками и разными другими сластями, отпускали такие замысловатые комплименты с примесью французских слов, что я не мог смотреть на них без за висти. Почти все молодые барыни и барышни сидели рядышком по прилавкам, к явному прискорбию купцов, которым не оставалось места, где бы они могли показывать покупщикам свои товары. Я узнал впоследствии, что этот обычай приезжать в ряды для того только, чтоб сидеть по нескольку часов сряду на прилавках, не всегда имеет своей целью одно препровождение времени, для иных зрелых девушек он служил - как бы это сказать повежливее? он служил каким-то иносказательным возвещением, что и они, наравне с другими товарами, ожидают покупщиков. Эта выставка невест в прежних лубочных рядах была очень выгодна для девиц, которые имеют причины показывать себя в полусвете. Я заметил также, что, чем дурнее была какая-нибудь барышня, тем более отыскивалось у нее приятельниц, которые старались наперерыв сидеть с нею рядом. Слабый свет и безобразная соседка удивительно как помогают очарованию туалета, при этих двух средствах обольщения приятная наружность становится пленительна.

* * *

– Лес? Какой лес? Нет, кажется, жена не так говорила. - "Итальянец", "Грасвильское Аббатство". - Нет, любезный, нет!.. Что-то не так. - "Удольфские таинства"? - Та-та-та! Их-то и надобно! Давай сюда!

– Есть у вас - "Дети Аббатства?" - пропищал тоненький голосок.

– Послушайте!
– сказала молодая дама с томными голубыми глазами.
– Пожалуйте мне "Мальчика у ручья" г(осподина) Коцебу и "Бианку Капеллу" Мейснера.

– Что последняя цена "Моим безделкам"?
– спросил, пришептывая, растрепанный франт, у которого виднелась только верхушка головы, а остальная часть лица утопала в толстом галстуке.

– Позвольте, позвольте!
– прохрипел, расталкивая направо и налево толпу покупщиков, небольшого роста краснолицый и круглый, как шар, весельчак, в плисовом полевом чекмене и кожаном картузе.
– Здорово, приятель!
– продолжал он, продравшись к прилавку.
– Ну что? Как торг идет? - Слава богу, сударь! - А знаешь ли, братец? Ведь я хочу с тобой ругаться. - За что-с?

– Что ты мне третьего дня продал за книги такие? "Житие Клевеланда", я думал и бог знает что, ан вышло дрянь, скука смертная: какие-то острова да пещеры, гиль, да и только! Вот вчера, спасибо, друг потешил, продал книжку! Сегодня я читал ее вместе с женою - так и помирали со смеху, ну уж этот Совестдрал Большой Нос! Ax, черт возьми - какие бодяги корчит! Продувной малый! - Да-с, книга веселая-с!

– Дай-ка мне, братец! Говорят, также больно хороша "Странные приключения русского дворянина Димитрия Мунгушкина" Наконец пришел и мой черед.

– Пожалуйте мне роман Дюкредюмениля "Яшенька и Жоржета", сказал я робким голосом книгопродавцу Он снял с полки несколько книг и подал мне "Ай. ай! четыре тома! Уж верно, они стоят, по крайней мере, рублей восемь, а у меня не осталось и четырех рублей в кармане, я спросил о цене.

– Десять рублей! - Можно их немножко просмотреть?
– сказал я, заикаясь. - Сколько вам угодно!
– отвечал вежливый книгопродавец. Я взял перый том, уселся на прилавке подле большой связки книг и начал читать. Через несколько минут пять или шесть барынь расположились на том же прилавке подле меня. Я мог слышать их разговор, но огромная кипа книг, которая нас разделяла, мешала им меня видеть, углубясь в чтение моей книги, я не обращал сначала никакого внимания на их болтовню, но под конец имена Авдотьи Михайловны и Машеньки так часто стали повторяться, что я нехотя начал прислушиваться к речам моих соседок.

– Да!
– говорила одна из дам.
– Эта Машенька Бело зерская - девочка хорошенькая, неловка - это правда, но она еще дитя.

– Дитя!
– подхватила другая барыня.
– Помилуйте! Она с меня ростом! Я думаю, ей, по крайней мере, пятнадцать лет. - Нет! Не более тринадцати.

– Так зачем же ее так одевают? Как смешна эта Авдотья Михайловна! Навешала на свою дочку золотых цепочек, распустила ей по плечам репантиры и таскается за ней сама в ситцевом платье, ну точно гувернантка! Да что она? Не ищет ли уж ей жениха? - Как это можно! Ребенок! Да, кажется, им это и не нужно. - А что?

– Так! Авдотья Михайловна смотрит смиренницей, а хитра, бог с нею. - Да что такое? - А вот изволите видеть: у них воспитывается сирота!..

– Уж не этот ли мальчик, лет шестнадцати, который ходил с ними сейчас по рядам? - Да, тот самый. - У него приятная наружность. - И восемьсот душ. - Вот что!

– Они живут безвыездно в деревне - соседей почти нет... Всегда одна да одна в глазах... Теперь понемножку свыкнутся, а там как подрастут...

– Понимаю!.. Аи да Авдотья Михайловна!.. Восемьсот душ!.. Ни отца, ни матери!.. Да это такая партия, что я лучшей бы не желала и для моей Катеньки. "Что эти барыни?
– подумал я, - с ума, что ль, сошли? Да разве я могу жениться на Машеньке?"