Искуситель
Шрифт:
– Неужели зевал?
– Хуже! Вздумал утешать меня и сказал почти вслух: «Да полно, друг мой, не плачь! Ведь это все выдумка!» К счастью, в ложе подле нас сидела княгиня Вельская, – вот та, что в разводе с мужем, – она зарыдала так громко, что никто не расслышал его слов. Бедная Вельская! Для нее горесть и отчаяние Эйлалии были вовсе не выдумкою. Под конец ей сделалось дурно, ее вынесли из театра. Ах, как жалка эта женщина! Вы ее знаете?
– Да, я что-то слышал, кажется, она убежала от своего мужа.
– Но вы не знаете всех обстоятельств: это целый роман. Жертва обольщения и непреодолимой страсти, она сохнет, страдает здесь в Москве, в то время как ее бездушный муж живет преспокойно в Костроме и не хочет никак с нею помириться!.. Чудовище!..
– Мне кажется, – сказал я шутя, – этот муж до некоторой степени извинителен.
– И, полноте! – вскричала Надина. – Я еще поняла бы это, если б он, как Мейнау, возненавидел людей,
– Скажите пожалуйста!
– Вы смеетесь, Александр Михайлович? Вам вовсе не жаль этой бедной Вельской? Вот участь всех женщин, которые умеют сильно чувствовать и любить! Ну, пусть ханжи и лицемерки преследуют их своим злословием, но мужчины?.. Да знают ли эти строгие судьи, что такое жить в вечной борьбе с самой собою?.. Знаете ли вы, что любовь для женщины все? Эта любовь заменяет для нее все сильные ощущения, все страсти, которые попеременно владеют душою мужчин. Для вас есть слава, знаменитость, бессмертие, для вас открыт весь свет – служба, рассеянье, свобода, – все поможет вам исцелиться от любви; но это еще ничего: когда мужчина хочет победить страсть свою, то должен бороться с одним собою, он может убегать случая быть вместе с той, которую любит, и если захочет, то никогда не встретится с нею, а бедная женщина!.. Мы с вами только друзья, Александр Михайлович, но представьте себе, – это одно предположение, – вообразите, что мы страстно любим друг друга, и тогда скажите мне: где найду я защиту от вас и от самой себя? Я не стану принимать вас, но могу ли я запретить вам казаться мне на глаза? Кто помешает вам преследовать меня везде, встречаться со мною на каждом шагу? Вас не связывают ни строгие обязанности, ни приличия света, вы не стыдитесь, вы даже не скрываете любви своей – вы мужчина. Когда в тишине ночи, тайком от всех, я буду стараться залить горькими слезами этот стон, который пожирает мою душу, когда после необычайных усилий мне удастся забыть на минуту ваш милый образ, который не покидает меня ни днем, ни ночью, когда я начинаю уже благодарить бога за то, что он возвратил мне спокойствие, – вы снова являетесь передо мною, и снова этот ад – нет! этот рай, но недоступный, но созданный не для меня – представится моему воображению, воскреснет в моем сердце, а все это для того, чтоб снова растерзать его на части! Я женщина, Александр Михайлович! Я не приду говорить вам первая о любви своей, вам только стоит быть недогадливым, и эта страсть навсегда останется для вас тайною, но вы… вам это позволено, вы можете даже притворяться, играть комедию, всклепать на себя любовь, которую вовсе не чувствуете, – вы мужчина. Обвиняйте же после этого бедную Вельскую, кляните ее за то, что она видела отчаянье того, кто был мечтою всей ее жизни, и не могла сказать ему: «Я не люблю тебя!»
Никогда еще Надина не была так прелестна! Я слушал ее с восторгом.
– Скажите мне. Надежда Васильевна, – спросил я, – как с такой пламенной душою, с такой способностью любить страстно, вы могли…
Я остановился.
– Договаривайте! – сказала Надина. – Вы хотите сказать, как я могла выйти замуж за Алексея Семеновича?
– Признаюсь, это для меня совершенная загадка. Наши бабушки не смели, да и не могли выбирать себе женихов. Живя всегда взаперти, они должны были поневоле верить на слово какой-нибудь подкупленный свахе и во всяком случае повиноваться беспрекословно воле родителей, но теперь…
– Теперь! – прервала с жаром Надина. – Да разве убеждения и просьбы отца и матери не те же приказания? Разве мнение света, семейственные обязанности и приличия не те же четыре стены, которыми ограничивалась свобода наших бабушек? Для вас это непонятно, Александр Михайлович, да и как понять мужчине эту женскую неволю, которую все согласились называть свободою? Не правда ли, мы царствуем в обществе? Мы приказываем, а вы повинуетесь? Но вы, покорные рабы, делаете все, что вам угодно, а мы, самовластные царицы, должны всегда делать то, чего хотят другие. Зачем я вышла за Днепровского?.. Меня хотели пристроить, Александр Михайлович! Понимаете ли, пристроить, то есть дать право жить своим домом, принимать у себя гостей, делать визиты одной, носить чепчик и называться дамою. Вы видите, во всех этих причинах моего замужества и речи нет о том, буду ли я счастлива с тем, кто назовет меня своей женою.
– Но, по крайней мере, сердце ваше было свободно? Когда вы вышли замуж, вы не любили никого?.. Вы молчите, – продолжал я, – быть может, вопрос мой слишком нескромен?..
– О, нет! – сказала Надина. – Но я не знаю, как вам отвечать. Да, я была равнодушна ко всем мужчинам, и если предпочитала тех, с которыми была знакома, так это потому, что они чаще других танцевали со мною и я могла разговаривать с ними свободнее, чем с каким-нибудь незнакомым кавалером, которому подчас бедная девушка не знает,
– Итак, вы никого не любили до вашего замужества?
– Нет, Александр Михайлович, я не хочу вас обманывать. Смейтесь надо мною, если хотите, а я скажу вам всю правду: я любила существо, созданное моим воображением. Сердце мое говорило, что этот идеал не мечта, что он существует, я не знала, встретимся ли мы когда-нибудь в этой жизни, но не сомневалась, что и он тоже тоскует обо мне. «Какая наивность!» – подумаете вы. Да, Александр Михайлович, я точно была ребенком, жалким, смешным ребенком, я не могла создать наружного образа, который не существовал бы в природе, следовательно, могла и встретиться с моим идеалом. Но как смела я надеяться, что он также мечтает обо мне, также ждет с нетерпением этой встречи и будет смотреть равнодушно на всех женщин до тех пор, пока не встретится со мною? Одна из моих приятельниц так ясно доказала мне безумие этой надежды, что я решилась исполнить волю моих родных, вышла замуж, и даже предпочла всем женихам Алексея Семеновича. Мне не нужно было его обманывать: он почти втрое меня старее, следовательно, не мог и требовать от меня ничего, кроме дружбы.
– А ваш идеал, Надежда Васильевна? Вы никогда с ним не встречались?
– К чему желать мне этой встречи? Я принадлежу другому. Это вовсе не ответ на мой вопрос, Надежда Васильевна.
– Ах, Александр Михайлович! Было время, когда я каждую ночь засыпала с утешительной мыслью: быть может, завтра мы встретим друг друга. Но теперь!.. Конечно, я могла бы еще быть счастлива, совершенно счастлива, если б он, встретясь со мною, захотел понять любовь мою, если б он постиг вполне это чувство, в котором нет ничего земного. Днепровскому я отдала мою руку, я клялась быть верной женою и сдержу свое обещание, но ему – о, с каким бы наслаждением я отдала ему свое сердце, свою душу, все по мышления свои!.. Я жила бы его жизнью, он был бы моей судьбою, его ласковый взгляд – моим блаженством, его улыбка – моим земным раем! Здесь мы были бы счастливы, а там – вечно неразлучны!
Днепровская замолчала. Все мои чувства были очарованы, все прошедшее изгладилось из моей памяти, да, я должен признаться, в эту минуту я принадлежал совершенно Надине.
– Но зачем себя обманывать? – продолжала она, не отнимая руки, которую я прижимал к груди моей. – Оно прошло, это время детских надежд и заблуждений! Мужчина с непорочным сердцем, мужчина, способный понять эту пламенную страсть души, это чувство, в котором все чисто, как чисты ясные небеса… Нет, нет! Этот идеал еще менее возможен, чем тот, о котором я некогда мечтала!..
– Надина!.. – вскричал я.
– Жена в диванной? – раздался за дверьми голос хозяина.
Надина вскричала и побежала навстречу к своему мужу.
– Здравствуй, мой друг, здравствуй! – сказал Днепровский, входя в диванную. – Здравствуйте, Александр Михайлович! Бога ради, Наденька, чаю скорей, чаю! Я совсем замерз!
Днепровская позвонила в колокольчик.
– Если б ты знала, – продолжал Алексей Семенович, повалясь в вольтеровские кресла, – какие были со мною приключения! Представь себе: только я приехал в клуб, стал скидать шубу, хвать – поздравляю! – и кошелек и книжку с деньгами, все забыл дома! Что будешь делать? Скорей назад!.. Откуда ни возьмись, приятель ваш, барон Брокен. «Куда?.. Зачем? Помилуйте! Да на что вам деньги? Берите у меня, сколько вам угодно». Ты знаешь, мой друг, что я этого терпеть не могу. Я отказался, барон стал меня уговаривать, а там заговорил о том, о сем, слово за слово, да продержал меня с полчаса в передней. Умный человек этот барон – очень умный, а такой болтун, что не приведи господи! Уж он меня маял, маял, насилу вырвался! Лишь только я вышел на улицу, вдруг из переулка какой-то сорванец на лихой тройке шмыг прямо на возок! Его пристяжная попала между моих коренных, мои лошади начали бить, его также, а там уже я ничего и невзвидел, знаю только, что очутился на Дмитровке и что мой возок лежит на боку. Я кое-как из него выполз… глядь: господи боже мой! – упряжь перепутана, дышло пополам, человека нет, кучер бежит позади, один форейтор усидел на лошади! Что делать? Дожидаться долго, дай возьму извозчика. Как на смех, ни одного! Авось встречу какого-нибудь Ваньку… Иду – нет как нет! Ну, словно сговорились! Поверишь ли, вплоть до дому все шел пешком, да уж зато как и передрог! Холод, ветер, эта дурацкая медвежья шуба запахнуться не хочет, топырится в стороны – смерть, да и только! Ах, матушка, скорей чаю! Бога ради, скорей! Дай душу отвести!