Искусство и его жертвы
Шрифт:
Прикорнул на часок, а в четыре уже проснулся, и пора было собираться. Вдруг пришло спокойствие. Хуже нет сидеть в ожидании чего-то, а когда уже происходит само действие, то озноб отступает. Мышечная работа снимает стресс. Двигаешься, ходишь, весь сосредоточен на сиюминутных задачах, мысли заняты, руки заняты, и не так страшно.
Прибежал слуга, доложил, что коляска подана. Дмитрий надел цилиндр.
— Коли станут спрашивать, отвечай, пожалуй: барин отправились по делам и когда будут, неизвестно.
— Слушаю, ваше сиятельство.
Не спеша спустился по лестнице.
— Трогай, трогай, голубчик. Едем на угол Невского и Лиговки.
Ветер норовил сбить цилиндр с головы, приходилось держать его рукой. "Видимо, нагонит волны с Финского, — про себя отметил обер-гофмейстер. — Снова быть наводнению. Только я, возможно, этого уже не увижу. Ну и пусть. Гадкий, скверный мир. Состоящий из подлостей и измен. Жизнь вообще бессмысленна. И ее не жаль. — Он вздохнул. — Бедный Толли. Не подозревает еще, куда попал. И во что благодаря мне и Лидии тут ввязался. Нам с ней было хорошо, сына произвели, а ему теперь мучиться. И бороться за место под солнцем. Лучше не иметь детей вовсе. Меньше будет на свете несчастных".
На углу Невского и Лиговки взял в свою коляску доктора и двух подполковников. Друг спросил:
— Настроение, самочувствие какое?
— Да неплохо вроде.
— Руки не дрожат, это важно. Удалось поспать?
— Час, не больше.
— Это скверно.
Выехали за город. Мокрая, жухлая трава. Опустевшие дачи. Холод, осень.
По мосту переехали через речку Кузьминку — приток Невы.
— Вон они, уже стоят.
— Вижу, вижу.
Князь показался Дмитрию совсем юным. "Этот хлюст претендует на мою Лидию? Жалкий комедиант. Клоун". Поздоровались, обменялись деловыми репликами. Дуэлянты скинули верхнюю одежду и остались в одних сорочках: если что, меньше ткани попадет в рану. Ветер свистел в ушах. "Пневмония обеспечена, — равнодушно подумал Нессельроде. — Но теперь значения уже не имеет". Секунданты проверили оружие, чтобы было по три патрона в каждом, и отмерили расстояние в шагах.
— Сходитесь!
Место оказалось болотистое, под ногами хлюпала какая-то жижа.
Первым к барьеру подошел Дмитрий и, почти не целясь, выстрелил. И промазал.
Как учил его подполковник, повернулся к противнику боком, согнутой в локте левой рукой прикрывая сердце.
Прогремел ответный выстрел. Обожгло левое плечо, от удара Нессельроде потерял равновесие и упал на колени. Подбежали секунданты и доктор. На сорочку хлынула кровь.
— Как ты, Митя?
— Ничего. Только сильно больно.
Врач порвал рукав, быстро наложил жгут.
— Кажется, повреждены кость и сустав. Надо ехать в больницу.
— Да, сейчас поедем. — Секундант обратился к противоположной стороне: —
ДДС криво усмехнулся:
— Графу повезло. Поединок окончен. Прощайте!
Дмитрия торопливо укутали в одежды, повели к коляске. От малейших толчков он вскрикивал. Но в виске стучала одна мысль: "Главное, что жив. Главное, что жив".
Лидия с матерью и Толли прибыла из Москвы на третий день после получения телеграммы о поединке. Поспешила к мужу на квартиру и увидела настоящий лазарет: капельницу, сиделку и дежурного доктора у постели, пузырьки с лекарствами. Пахло спиртом, йодом и анисовыми каплями. Сам Нессельроде-младший был безжизнен, бледен, темные круги под глазами, спекшиеся губы. Он температурил, иногда бредил, говорил несвязно. Доктора опасались, что начнется гангрена, и тогда придется руку отнять.
Лидия осталась возле супруга, а мадам Закревская увезла внука на другую съемную квартиру, чтобы мальчик был подальше от умирающего отца.
Неожиданно к ней приехал сам канцлер Карл Васильевич Нессельроде, сдержанный, сухой и застегнутый на все пуговицы. И, блеснув стеклами очков, заявил:
— Аграфена Федоровна, у меня до вас чрезвычайное дело.
(У него получилось "то фас".)
Женщина, предчувствуя недоброе, села.
— Слушаю внимательно, граф.
— Состояние Дмитрия Карловича нехорошее. И летальный исход не исключен. Посему я желаю распорядиться относительно его сына, моего внука — нашего с вами внука, Анатолия Дмитриевича. Я хотел бы указать в своем завещании, что все то, что предназначал Дмитрию, отойдет Толли — земли мои в Саратовской губернии с тремя тысячами душ крепостных и деньгами двести тысяч рублей серебром и ассигнациями.
— О, — воскликнула дама от такой щедрости.
— При одном условии. Мальчик будет воспитываться исключительно мною. Разумеется, если мать захочет его видеть, я чинить препятствий не стану. Но растить и воспитывать буду только сам. Вы согласны?
(У него получилось "ви зоглясни?")
— Нет, позвольте, — растерялась жена московского генерал-губернатора, — как я могу быть согласна расстаться со своим единственным внуком?
— Лидия родит вам еще.
— Но у вас, мсье, тоже две замужние дочери. И у них тоже дети.
— А что толку? Обе далеко, и влиять на воспитание их детей не могу при всем желании. В Петербурге же у меня — никого из близких. Анатолий — единственный.
— Нет, позвольте, — продолжала нервничать мадам Закрев-ская, — я, возможно, вторгнусь куца не следует, но смолчать не могу: Дмитрий — не родной ваш сын… и поэтому Толли тоже…
Канцлер оборвал ее резко:
— Не имеет значения. Митя — мой сын, я его растил, и никто не вправе считать иначе. И его сын — мой внук. Разве важно, что Екатерина Великая — немка по крови? Нет, она русская, русская императрица. Разве важно, что Пушкин — на одну восьмую арап? Или Карамзин — татарин? Кровь — это биология, химия, ничего больше. Главное — духовное. Разве важно, что Иисус Христос по матери еврей? Главное, что Он Бог!