Искусство скуки
Шрифт:
С семи лет я пошёл в начальную школу, где обучали арифметике и французскому языку. На этом возможности получения образования в нашем небольшом городке заканчивались. Многие, после окончания начальной школы помогали родителям в москательных лавках, сапожных, ткацких или чеканных мастерских, а потом, со временем, естественным образом наследовали родительское ремесло, или уезжали на заработки в столицу. Редко кто умудрялся получить полноценное образование. Вот и вся нехитрая жизнь в нашем маленьком городе. Меня, после окончания начальной школы, разумеется, ждала кузня. Отец никогда не заговаривал со мной об этом. Но я точно знал, что
Тут он прервался, и мне даже показалось, чуть-чуть подпрыгнул на своей подушке.
– Посмотрите на меня, мадмуазель. Разве я похож на кузнеца?
Я отрицательно помотала головой. Говорю, же, со своими длинными тонкими руками, узкими костистыми плечами, он был похож, скорее, на какого-нибудь богемного художника, или бродячего музыканта.
– Вот, и я говорю, – сказал он. Наверное, ни у кого, кто видел меня тогда, сомнений не оставалось – в кузне мне делать нечего. Однако, о том, чтобы перечить отцу не могло быть и речи. Этот человек одним своим тяжёлым взглядом мог остановить курьерский поезд!
До окончания школы оставалось уже совсем не много, каких-нибудь две-три недели, и я был в полном отчаянии. Я даже представить себе не мог, как буду вынужден прикасаться к грубым железным клещам, брать в руки небольшой ученический молот, от одной мысли об удушливом жаре кузни мне становилось дурно, и темнело в глазах. Она вся представлялась мне какой-то пыточной камерой, а отец суровым и безжалостным палачом. А ещё этот нестерпимый металлический звон, от которого можно сойти с ума. Я не спал по ночам, ворочался и бредил, а иногда замирал в оцепенении, парализованный всепоглощающей тоской от одной только мысли, что вся моя жизнь может уместиться в этой инфернальной жаровне, как многометровая цветная гирлянда в тёмном маленьком кармане ярмарочного фокусника. И я явственно ощущал, как по моей спине струился холодный ужас. И тогда, в одну из таких ночей, ко мне пришла мать.
Признаюсь тебе, когда он дошёл до этого места своего рассказа, я начала нетерпеливо ёрзать, и от волнения потянулась за миндальными орехами. Ничего не могу с собой поделать, когда волнуюсь, мне необходимо что-нибудь бессмысленно жевать. А он это заметил, и стал рассказывать ещё медленнее.
Она бесплотной тенью скользнула в дверь моей маленькой комнатушки, быстро прикрыла за собой дверь, и присела на самый краешек кровати. «Слышишь, как завывает ветер?» – спросила она. «Да, слышу» – ответил я, повернувшись на спину, и из моих глаз сами собой брызнули слёзы. Она положила свою тонкую сухую ладонь на мой кулак судорожно сжимавший одеяло. Меня всего било мелкой дрожью. «Я всё знаю, сынок» – сказала женщина, никогда не носившая меня в своём чреве – моя мать.
Для того чтобы быть матерью, мадмуазель, не обязательно вынашивать детей под сердцем, можно просто всё этим сердцем знать.
Я видела, как его глаза увлажнились.
Я смутно видел в темноте её лицо, но я был совершенно уверен, что она действительно всё про меня знает, даже лучше, чем я сам, и всегда знала…
За дверью скрипнула половица, и послышались размеренные вдумчивые шаги, должно быть, отцу не спалось, или он пошёл помочиться. Мать быстро оглянулась, а потом торопливым шёпотом заговорила:
«Слушай внимательно, и
Я с тревогой взглянул на дребезжащее оконце, это, в самом деле, было так!
«Однажды, много лет тому назад, – сухим как тростник голосом заговорила мать, – когда твой отец понял, что не может иметь детей, он решил попросить ребёнка у Пустыни. Она долго ему не отвечала, а потом сказала, что согласна дать ему ребёнка, и это будет мальчик. Но у неё есть одно условие…».
– «Какое?!» – не удержался я.
Мать немного помолчала, её плечи немного приподнялись и опустились.
– В одну из ночей, она придёт и позовёт мальчика к себе, и если он откликнется на её зов, то она заберёт его в свои сны.
Мне казалось, что я и так уже сплю и нахожусь в чьих-то оживших снах, в которых моя мать говорит мне эти странные, пугающие и, в то же время, дающие какую-то неясную надежду слова. Мне захотелось ущипнуть себя под одеялом, для того, чтобы убедиться, что она не исчезнет, не растает в воздухе, и, что я действительно сплю.
– А, если я не откликнусь? – Только и смог вымолвить я.
– Ты навсегда останешься здесь в доме отца. – Сказала она ещё суше.
И её слова, обронённые ею вместе с молитвенными чётками на пол, прозвучали для меня, как приговор к немыслимой вечной муке. Тогда я почти прокричал матери, приподнимаясь в кровати, что не хочу оставаться здесь всю жизнь с отцом, в его мерзкой кузне! Она даже была вынуждена прикрыть ладонью мне рот, и снова опасливо посмотрела на дверь, к счастью, за дверью всё по-прежнему было тихо и прочно оставалось на своих местах.
Мне хотелось самому разбить окно и броситься в непроглядную тьму, наполненную песком, ветром, и зловещим воем, не дожидаясь никакого зова, лишь бы, не оставаться здесь. Будь, что будет! Но, я даже не мог себе представить, что навсегда расстанусь с ней, со своей бедной матерью, оставлю её одну в этом чужом для неё городе, в чужом доме, с этим ненавистным человеком.
– Давай, уйдём вместе! – С жаром воскликнул я.
Мать впервые за много лет улыбнулась, и я увидел по её улыбке, что она считает это совершенно невозможным, и ещё то, что я пока не смогу понять, почему ей нужно остаться. А потом она стала нараспев читать молитву на каком-то далёком незнакомом языке, прикрыв глаза и положив руку мне на грудь. Постепенно молитва перешла в долгую песню, сливающуюся, с протяжным воем ветра, швыряющего горстями песок в наше с ней единственное на двоих окошко…
Я не помню, сколько это продолжалось. Очнулся я, когда она сказала: «Пора», и протянула мне заплечный мешок, наполненный ржаными лепёшками, высушенным мясом и водой. Потом замотала мою голову и шею плотной, едва проницаемой для воздуха тканью, закрепив её специальным шнурком – агалем. И тихонько вывела меня через задний вход на двор. Мы обнялись на прощанье у порога, я последний раз взглянул на неё через прорезь для глаз, а через несколько секунд мы уже не видели друг друга. Я вообще ничего не видел, и только шёл, не разбирая пути, туда, куда меня звала Пустыня.