Искусство умирать
Шрифт:
Анжел ударил его приемом ghbv! (восклицательный знак означал силовой прием) и кузнечик повалился через голову, задрав ноги.
– Ага! – закричал Анжел и прыгнул вперед, но, получив мощный удар задней лапой, отлетел. Отлетел, сгруппировался, сделал кувырок и встал на ноги. Удар пришелся в живот, но Анжел успел напрячь нужные мышцы и до нужной упругости.
Задние лапы кузнечика ударили будто в каучуковый мячик.
Кузнечик перевернулся и присел, опираясь на хвост. Что-то у него точно повредилось.
– Ну давай еще! – заорал Анжел.
Он собрался применть удар ghbv!! (два
Когда Анжел вышел из зала, кузнечика уже не было.
– Ничего, в этот раз сбежал, а во второй поймаю! – пригрозил Анжел и пошел разыскивать собственную голову.
Он нашел голову на прежнем месте и снова удивился абсолютной схожести.
Сейчас голова уже подсохла и не капала. Анжел вспомнил о том, что сегодня у капитана день рождения (день рождения праздновался именно сейчас) и решил чуть погодить с предъявлением головы. У каждого человека есть свои странности. Один ходит с головой под мышкой, другой строит бумажные кораблики, третий считает себя Александром Македонским, четвертый празднует день рождения. Ну и что? Мы люди свободные и поступаем как хотим. Захочу и я свой день рождения попраздную, – думал Анжел. Правда, он не знал своего дня рождения.
Информация.
Первые два тысячелетия новой эры были тысячелетиями сплошных праздников.
Люди праздновали практически все: свое рождение, рождение родственников и друзей, рождение вождей и правителей, свадьбы, годовщины свадеб, смерть и годовщины смерти. Праздновали всякие семидневки, сорокадневки, полугодия, пятидесятилетия и множество подобной чепухи. Люди много воевали и особенно усердно праздновали годовщины побед или поражений. Каждый город имел собственный день, который тоже праздновал. Каждая профессия имела свой праздник, а профессий было множество. Каждый святой имел свой праздник, а святых было так много, что на каждый день в году приходилось несколько. На праздники люди обычно хорошо одевались, много ели, много пили, напивались и орали песни. Так им нравилось.
Уже в двадцатом веке было доказано, что все праздники, абсолютно все, не имеют смысла, а есть лишь остатки примитивных древнечеловеческих ритуалов. Но еще некоторое время люди продолжали эти ритуалы творить.
С исчезновением церкви пропало огромное количество церковных праздников: довольно быстро перестали праздноваться смерть, свадьба, крещение, рождение и прочее. Правда, привычка отмечать дни рождения продержалась немного дольше. Еще дольше продержались государственные праздники, они официально существовали до самого конца двадцать первого. К этому времени от них осталось одно название.
Люди стали гораздо рациональнее и поняли, что всякие ритуалы им ни к чему.
Постепенно праздничные ритуалы упрощались и растворялись в повседневных заботах. Исчез обычай особенно одеваться, протом пропал обычай много есть и пить, после перестали приглашать гостей. Дольше всего продержался ритуальный отдых. Даже государство
50
Генерал Швассман также родился семнадцатого августа. Но он не праздвал этот день, как не праздновал и никакой другой. Праздновать что-либо было для него таким же диким поступком, как взобраться на дерево в голом виде, по примеру обезьян. Генерал Швассман был современным человеком.
На этот день он планировал много мероприятий. Например, время с пятнадцати до пятнадцати тридцати он планировал провести на террритории инкубатора, где воспитывались его младшие девочки. Младшим девочкам было около трех лет. Старшим шел девятый.
Он подъехал к длинному зданию районного инкубатора номер двести семдесят три дробь двенадцать и, выходя из машины, вспомнил, что чего-то не учел. А если учел, то неверно. Сидя в стеклянной комнате, из которой был виден весь пустой двор инкубатора, он довольно рассеяно смотрел на девочек и пытался вспомнить где же он допустил ошибку. Девяносто восемь девочек гуляли по двору кругами, взявшись за руки, а девяносто девятая стояла посреди двора и плакала, потому что не нашла себе пары. Все девяновто девять были совершенно одинаково одеты, имели совершенно одинаковые лица и совершенно одинаковые выражения лиц (кроме одного лица). Лица были спокойны, плач девяносто девятой никого не отвлекал от процедуры гуляния. Процедура совершалась равномерно. Это будут достойные матери нового поколения, – подумал Швассман, – но почему же одна плачет? Не слишком ли сильна эмоция?
Он связался с дежурным педагогом. Педагоги менялись каждую неделю, чтобы не взрастить в ребенке чувства ненужной привязанности.
– Что вы скажете о номере шестьдесят два? – спросил он.
Номером шестьдесят два была плачущая девочка. Номера были пришиты сзади на платьицах и слегка вылиняли от дождей и стирок.
– Нормальная реакция, – ответил педагог.
– Ничего нормального не вижу. Ей уже три года, а она еще не отвыкла плакать. Я в ее возрасте… – и он попытался вспомнить, кем он был в ее возрасте, но ничего, кроме теперишнего себя, не вспоминалось.
– Хорошо, мы ее исследуем, – согласился педагог.
Из ста одной девочки осталось всего девяносто девять. Дело в том, что ради точности эксперимента каждый год одна из девочек бралась для исследования. Ее разрезали и всесторонне исследовали; особенно внимательно проверяли мозг – каждый срез рассматривался под микроскопом и разбирался чуть ли не на молекулы.
Такие исследования предполагалось продолжать в течение пятнадцати лет – взрослыми станут только восемьдесят шесть из ста одной. Плачущая девочка будет третьей, вычтеной из общего числа, как аномальная.