Искусство уводить чужих жен

Ефремов Андрей Петрович

Вечером точно в назначенный час явился Максим. Сквозь рано поредевшие волосы у макушки просвечивало багровое вздутие. Стараясь не глядеть на шишку, Филипп заварил кофе. Он подумал, что знай Макс о его утренних восторгах, не стал бы он откладывать встречу, но тут же оказалось, что никаких восторгов Максу и не требуется. Он потрогал голову, поморщился и выложил из сумки на стол два кастета и три небольших, но очень страшных ножа.

– Выбирай, – сказал Родченко, – и не думай, что тебе удастся сладить с ним без этого.

Состояние утренней пустоты не то чтобы вернулось, но вспомнилось вдруг необычайно ясно. Все эти орудия заключали в себе свою

особую пустоту. Эта пустота отталкивала от стальных граней кофейные чашки, блюдца с подсыхающими коричневыми каплями, ложки и ноздреватые ломти кекса, купленного к приходу Макса.

– Софьи ему не видать! – сказал Родченко и поиграл кастетами. – Мне много не дадут. Я из ревности. У меня свидетели. А она пропадет. А я тебя и прошу, чтобы она не пропала.

Разговоры о мире Родченко отклонил.

– А если он тебя? – спросил Гордеев. Макс упер кастет в кастет и некоторое время стоял, наблюдая, как вздуваются вены.

– Чудак, – сказал он. – Сами разберетесь. Меня ж не будет.

От страшного железа Филипп отказался. Макс значительно сказал:

– Ага.

Но никак это «ага» не объяснил. Собрал свои приспособления в сумку, и они допили кофе, толкуя о том о сем.

Весь следующий день Филипп провел на кафедре, ожидая развития событий. Очумевшие после лета студенты маялись у дверей и жужжали, раздраженные коллеги искали прошлогодние скрижали с расписанием занятий и ворчали, расколотый кафедральный телефон надрывался едва слышно, и только мобильник Гордеева молчал. Около трех часов дня он не выдержал этой пытки и позвонил Кукольникову.

– Хреново! – сказал тот. – Хуже и не бывает. Кошка чего-то нажралась, заблевала мне все. – Потом до него дошло, о чем тревожится Гордеев, и он заговорил отчетливо и зло: Сонька дома. Родченко около моей парадной отирался, делал вид, что арбуз покупает. Если я узнаю, что он ее запер, если он ее под замком держит… Слушай, Филя, это же твое дело!

– Гоша, он тебя убьет.

– Не лезь в чужие дела, – сказал Кукольников сварливо. – Лучше подумай, что я над тобой сделаю, если с Сонькой что-нибудь случится.

Положив трубку, Гордеев обнаружил, что студенты и коллеги смотрят на него с интересом.

– В нашей компании приняты дружеские розыгрыши, – сказал Гордеев.

Он думал про Софью, представлял себе, как она, запертая, расхаживает по квартире, как принимается ни с того ни с сего причесываться или, накрасив ногти, сидит, разведя нарядные пальцы. Потом он вспомнил, как не то Кукольников, не то Родченко назвал Софью Сонеткой, и ему страшно захотелось выяснить, кто же это был на самом деле.

– В конце концов, – сказал Филипп, глядя на воду за окном, – моя ответственность может наступить совершенно неожиданно.

На набережной его нагнала студентка с дивной фамилией Мамай и сказала, что хочет писать у него курсовую.

– Вот так так, – сказал Филипп, – ну и ну. А в прошлом году у нас не было студентки с такой фамилией.

– Я вышла замуж, – прошелестела студентка.

– Вышла замуж за Мамая, – рассеянно проговорил Гордеев и спохватился. – Простите великодушно!

Он сымпровизировал три темы и велел госпоже Мамай позвонить ему вечером и назвать свой выбор.

Однако кто назвал Соню Сонеткой?

В тот двор, куда смотрели окна супругов Родченко, Гордеев пришел не то чтобы помимо воли, но как-то для себя незаметно. Он сел на лавочку против фонтана с остатками гипсового ребенка и начал всматриваться. Закатное солнце набросило на окна слепящие пламенные драпировки, и нельзя было рассмотреть,

задернуты ли портьеры на окнах, за которыми скрывалась Соня. А примета меж тем была верная. Стоило Софье остаться дома одной, как она немедленно задергивала занавеси и расхаживала по квартире нагишом. Макс бесился, требовал пристойности, много раз грозился сорвать портьеры, но поделать ничего не мог. Единственная уступка, которой добился Максим, – заслышав его звонок, Софья одевалась. Интересно было, что перипетии этой борьбы супруги от друзей не скрывали. Однажды, когда все четверо пили молодое вино в гостях у Макса и Сони и в который раз обсуждали внутриквартирное благочиние, Соня, развеселившись, рассказала об одной своей знакомой, которая, принимаясь за мытье окон (седьмой этаж, вид на Невский проспект), надевала наилучшее нижнее белье. При этом Сонина подруга говорила: «Представь, я падаю и вот – лежу. И все это ужасно, но Господь смотрит на меня и видит, что я готовилась. И все прохожие, и участковый смотрят и видят, что эта женщина из приличной семьи». – «При чем здесь это?» – спросил тогда Макс. «А при том, – сказала расшалившаяся и чуть опьяневшая Соня, – что я и без кружевных трусов всегда готова. Ну, скажи мне, муж, я ведь лучше любых кружев? Ага! Значит, я всегда готова, чтобы Бог меня к себе взял и увидел, как я у него хорошо получилась и как я за собой следила, чтобы не испортить его работу. А из окон падать необязательно».

Тут набежало закатное облачко, и стало видно, что портьеры задернуты. Филипп вошел в парадную, поднялся к знакомой двери и позвонил.

Оказалось, что и в самом деле Соня сидит под замком.

– Филя, милый, – сказала она, – не расстраивайтесь, – я все равно не могу ходить.

Гордеев рванул дверь.

– Ничего страшного, – поспешно сказала Соня, – мужчины уронили на меня кое-что из мебели. Я очень боюсь, Филя. Только Гоше не говорите. Они друг друга поубивают. А вы знаете что? Вы купите мне мороженого. Только обязательно смородиновое и две порции. Я не то чтобы есть хочу, а мне грустно.

Когда Филипп с мороженым в руках вошел во двор, Соня загремела задвижками, распахнула окно и выбросила привязанную к бельевой веревке сумку с Микки Маусом. Она проворно подняла мороженое, улыбнулась печально и затворилась в своем высоком тереме.

Филипп направился к дому, раздумывая о грядущем, и вдруг ощутил странную уверенность в том, что застань его сейчас Макс за передачей мороженого, ему бы не поздоровилось. Мысль и сама по себе была странная (ведь по доброй воле приходил к нему Макс накануне), но еще удивительней было то, что Филипп уверовал в нее сразу, без колебаний. И что-то было в этой уверенности оскорбительно и для Макса, и для Филиппа…

Шагов через пятьдесят размышления потекли по другому руслу. Филипп представил себе утреннюю паузу и Соню в ней. Тут бы сразу разрешились все его сомнения по поводу этой странной междоусобицы. Видение Софьи в утренней пустоте оказалось столь захватывающим, что Филипп зазевался и столкнулся с плотной встречной гражданкой. Приятные мысли разлетелись.

Когда Гордеев вошел домой, он был строг и деловит. Он открыл шкаф, вытащил из-под стопки простыней деньги, добежал до ларька и купил подержанный мобильник. Оставалось переправить его Соне, но сбивала с толку предполагаемая враждебность Макса. Ножей и кастетов, которыми вооружился Родченко, Филипп не боялся. Слишком это было устрашающе, слишком напоказ. Не боялся он и рукоприкладства, потому что от друга в таком состоянии грех не вытерпеть.