Испанцы трех миров
Шрифт:
Как бы люди ни смеялись, будьте уверены — им есть о чем плакать.
Призрак гонят его именем.
Надменный не ценит жертву, смиренный переоценивает.
Счастлив, кто может спокойно сознавать, что он несчастлив.
Какая пытка — не проникнуть в тайну, зная, что она есть.
Хорошо говорить о боли, зная, что она не вернется!
Научимся у нашей мечты видеть жизнь! Для начала.
Моя чувственность — это луг, где пасется моя тоска.
Не
Уважайте собственные тайны.
Голубь знать не знает, что он Дух Святой, а девственная плева — что она невинность.
Если бы встретились Христос и Будда, уверен, они сошлись бы в поединке. Какое облегчение для человечества!
В чем я завидую Богу, так это в его вездесущности.
Я никогда не был сторонником смертной казни. Сейчас, в 1936-м, в мои 54 года и при моих 540 обманах я думаю, что ее надо сохранить для шпиков и доносчиков, худших и губительнейших червей на человеческом древе.
Родина — и мать, и дочь. Она дарит нам жизнь и растит нас, а мы растим ее, оберегая руками заботы, любви и мысли.
Каждое утро мы восстаем из могилы.
Когда Бог говорит тихо — он истинный, громыхая — он лжет.
Любовь — это небо, которое осыпается песком.
Принято думать, что рефлексия губит чувство. Нет, оно хорошо умеет защищаться от рассудка, как женщина от мужчины, и держать его в рамках.
Сон разума плодит чудовищ, его бессонница — мертвечину.
Холод не мерзнет.
Разум не руководит инстинктом, он его разгадывает.
Совершенство коренится в подсознании и растет наугад, как цветы.
В поэзии прямая дорога далеко не заведет. Наоборот, путь ведет темными закоулками.
Когда поэзия слишком оптимистична, в мире неладно.
Письмо — фиксация речи, писать — то же самое, что конспектировать музыку. Не существует ни стихов, ни прозы.
Кто пишет как говорит, со временем опередит того, кто говорит как пишет.
Красноречие? Когда поэзия спотыкается, она делает курбет.
Я отдал бы лучшую часть написанного за то, чтобы не писать остального.
Одно могу сказать с гордостью: девяносто девять раз, когда меня подстерегал успех, я в сотый раз говорил ему «прочь».
Есть два рода людей: одни оберегают свою тайну, другие не скрывают. Первые живут тайной, вторые — вопреки ей.
Должно быть, я высокомерней тайны, которая меня окружает; ей так и не удалось сказать мне то, что я мог бы услышать и понять.
Орбита, по которой движемся, — это ноль: линия и пустота. И мы чертим этот ноль ежеминутно, ежечасно, ежедневно. Неверный шаг — и ноль становится могилой.
Вульгарность: пианино в саду, электричество в полдень, золоченая трость, «пи-пи» вместо «помочиться» и т. п.
В современном доме только два уголка природы, два целебных убежища — женщина и огонь.
Если ребенку кажешься старым — ты стар, если женщине кажешься моложавым — ты стар, если сам не знаешь, стар ты или молод, — ты стар. Но чтобы состариться, будь молодым.
Проси,
Все написанное мной — лишь черновик того, что я хотел бы выразить. Напор моей жизни был таким, что разум, мой высокий и крепкий мол, не мог справиться с приливом, и волны раз за разом захлестывали его и просачивались в мельчайшие трещины. И я знаю, что в их трудах — как и в моей жизни, в их водовороте много пены, и утешаюсь тем, что пена радужна, завораживает, что это всплески моря.
Мне снилось, что я умер. И, мертвому, мне снится, что воскресаю, но не хватает сил. И снится, что сон этот вечен.
Останься в одиночестве, как вода в опустелом саду праздничным вечером: не покидая сада, она покоит в себе праздник и запустенье, и все остальное.
Любой звук, самый нежный и самый звонкий, только грубое подражание тишине.
Лучшие рисовальщики — тень и песок.
Порой мне кажется, что всю жизнь я только и делал что подкладывал вату под молот смерти.
Лебедь — белый отзвук смолкшего соловья.
Я вернусь в никуда, женщина, словно в наш угол после долгих блужданий по чужбине.
Все сокровенное в жизни кратко. Если бы влюбленность, молитва, вдохновение тянулись и тянулись, они бы мертвели, сникали и не были ни откровением, ни жизнью.
Нравственность в искусстве — это краткость.
ЖЕЛАННЫЙ ТРУД
Сожженный бастион
Валье (тогда его звали Валье; дон Рамон Мариа, Валье-Инклан, дон Рамон — все это позже) выступает в «Испано-Американском обозрении», декламируя александрийские длинноты стихов о Сиде парнасца Рубена Дарио. Я, семнадцатилетний юнец в серой крылатке и черном котелке, вхожу за моим чичероне Франсиско Вильяэспесой, крикливо упакованным `a la Д’Аннунцио. Узкая комната с длинным столом из некрашеной сосны, который почти не оставил места для стульев всех фасонов и размеров и, само собой, для зрителей. Десять-пятнадцать человек приткнулись кто как мог (кто теперь их помнит, умерших или далеких?). Тесно, грязно, неуютно. Единственно радуют глаз этикетки бесчисленных бутылок. Рубен Дарио раз за разом требует виски с содовой и коньяк «Мартель». Публика избранная, но я смотрю лишь на безмолвного Рубена Дарио — лысеющий, редкоусый, обмякший, вялый, потерянный; Валье-Инклан с лоснистой гривой и длинной проволочной бородой, в круглых очках с толстыми стеклами, в кофейном пиджаке, шляпе цвета песочного дыма и панталонах в черную и белую клетку, весь потертый, невзрачный. Рубен Дарио слепит дипломатическим лоском, у Валье-Инклана неистребимо похоронный вид тусклого неудачника. Рубен Дарио, мучнистый, сдобный, изредка роняет «изумительно» и улыбается едва заметно, скорее монгольскими глазками, чем стиснутыми губами. Валье, плоский, отвесный, бесплотный, читает, широко улыбается, говорит, улыбается, кричит, улыбается, гримасничает, улыбается, срывается с места, улыбается, мечется, спотыкается, окончательно теряет голову, выбегает, вбегает, улыбается, выходит. Остальные следом. На ходу привычно и благоговейно на все лады вполголоса повторяют: «Восхитительно, изумительно». «Изумительно» — ключевое слово той поры; другое с обратным знаком — «скудоумно». Этими двумя словами исчерпывается модернистская критика. Изумителен Рубен Дарио; скудоумен, например, Эчегарай. Действительно, парнасская поэма Рубена Дарио, которую декламировал, путая «с» и «з», Валье, по-своему восхитительна, что бы ни говорили впредь скудоумцы, и мы заучиваем ее как дань Рубену Дарио и краткому расцвету наших общих испано-американских надежд: