Испанский дневник
Шрифт:
Ксавер углубляется в стишки и рисунки. Веселые козявки ездят в каретах, подносят друг другу цветы, сражаются на шпагах, мышата прыгают то в банку с мукой, то в мешок с сажей и вылезают оттуда, совсем как маленькие негры с хвостиками. Ксавер вслух, тихо смеется. Затем расспрашивает о советских детях и получает очередную порцию русских слов. По уговору я обязан сообщать восемь слов в день, а в воскресенье, когда нет вечерних газет, двенадцать слов. Ксавер впитывает, как губка; он жадно любопытен; война пока лишает его школы. Откинувпшсь в кресле, он мечтательно вслух перебирает уже накопленные словесные богатства: «Бу-ма-га… Ка-ран-дач…
Сегодня – месяц обороны Мадрида. Теперь я смотрю другими глазами на весь ход борьбы. Война, видимо, будет еще долгой, затяжной, очень трудной. Идет накопление сил с обеих сторон. Страна готовит новые – и немалые – резервы. У Франко есть много техники, мало людей. Он ввозит итальянцев и немцев – «арийских мавров», как их прозвали дружинники.
9 декабря
Вчера фашистские истребители напали на французский пассажирский самолет общества «Эр Франс» и сбили его. На борту самолета были Де ла Прэ и Шато. Оба ранены и доставлены в Гвадалахару. Сегодня вместе с Жоржем Сория я поехал навестить их.
Гвадалахара очень сильно разрушена воздушными бомбардировками последних дней. Дымятся развалины прекрасного дворца Инфантадо. Несколько бомб попали в больницу, убили и покалечили сорок человек раненых. Другие бомбы попали в детский приют, наворотили гору маленьких трупов. Всего городок за два дня потерял сто сорок человек, из них большинство мирные, беззащитные жители.
Разъяренная толпа гвадалахарцев подошла к зданию местной тюрьмы, обезоружила стражу, изъяла из камер сто арестованных фашистов и расстреляла их. В тот же день отряды местной милиции произвели аресты подозрительных и враждебных элементов и посадили в тюрьму новых сто человек заложников. «На случай новой бомбардировки», – хмуро говорят в Гвадалахаре.
Раненые журналисты лежат в комнатке военного госпиталя, рядом на двух койках. Положение их очень серьезно. У Шато разрывной пулей раздроблена и разворочена берцовая кость. Вчера возник вопрос об ампутации ноги; сегодня положение Шато немного лучше. У Де ла Прэ пуля вошла в пах и вышла сзади, прорвав внутренние органы. Оперировать можно только в Мадриде. Боль искажает его красивое бледное лицо.
– Я, наверно, подохну. У меня такое ощущение.
Он благодарит за посещение, за вызов жены из Парижа и прочие заботы.
– Мы не успели даже полностью набрать высоту, чтобы перевалить через горы, окружающие Мадрид. Мы были в воздухе не более десяти минут. Внезапно над нами в стороне появился истребитель. Он сделал круг, – очевидно, хорошо осмотрел нас. Не видеть опознавательные знаки он не мог… Это совершенно исключено. Он исчез на несколько минут, а потом сразу через кабину, снизу, сквозь пол, стали бить пули. От первых же выстрелов мы упали, раненные. Пилот был невредим. Он круто повел самолет на посадку. Внизу были какие-то холмы… Самолет очень сильно ударился, встал вертикально на нос. Тяжело раненные, обливаясь кровью, мы упали друг на друга. Кажется, начался пожар, я уже ничего не соображал… Через несколько минут появились крестьяне, они разломали дверцы и стали бережно нас вытаскивать…
Он спрашивает, какие новые шаги предприняло правительство его страны в ответ на пиратское нападение на французский гражданский самолет. Кто-то сказал ему, что из Парижа послан мятежникам ультиматум. Это радует его. Но никакого ультиматума
– Хоть бы на этот раз они что-нибудь предприняли! Иначе мне просто стыдно будет носить эту гнусную пулю в паху.
11 декабря
Уже с окраины города виден яркий голубой снег на Гвадарраме. Горы раскрашены снегом и солнцем. Они стали яснее и ближе. По ущельям, взбегая и падая, кружится линия фронта, гремят редкие выстрелы. Осторожно пробираются люди на лыжах, повозках, мулах.
Раньше это казалось чертовски близко, и в самом деле, тридцать – сорок километров – это разве не под самым носом у столицы? Теперь, когда фронт проходит между медицинским и филологическим факультетами Мадридского университета, теперь горный сектор стал чем-то отдаленным, спокойным, второстепенным. Но, конечно, это иллюзия. Затишье на Гвадарраме – условность. Это неустойчивое равновесие. Оно может каждый день нарушиться.
Взятию Эскориала, овладению знаменитым монастырем Сан-Лоренсо в лагере испанского фашизма придают особое, мистическое, значение. Изворачиваясь в объяснениях долгого стояния под Мадридом, Франко среди прочего заявил, что взятие Эскориала, величайшего религиозно-исторического центра Испании, будет политически равносильно и даже важнее взятия Мадрида. Сейчас в знак особой любви к Эскориалу Франко бомбардировал его с воздуха.
Я приближаюсь к Эскориалу со смущением, как школьник к экзаменационному столу. Сколько глубокомысленных сентенций и формул произнесено здесь за сотни лет путешествующими литераторами, сколько упреков по адресу Филиппа II, сколько издевательств над его сооружением, сколько уничтожающих характеристик громоздкого каменного ящика, – что можно еще добавить к этому?
Но когда за поворотом дороги величественно, в могучей и вовсе не мрачной торжественности раскрывается исполинский гранитный амфитеатр, окруженный стеной стальных скал. И у их подножия, из тех же скал высеченный, безупречно простой гранитный дорический четырехугольник о двух тысячах шестистах окнах – сразу падает и забывается вся эстетическая шелуха случайных психологических обобщений. Эскориал действительно красив и правдив в своей идее и выполнении: крепость-монастырь, дворец-канцелярия большой, сильной католической колониальной империи XVI века, ее апогея и начала упадка. Сооружение, гармонически воплотившее в себе эпоху, дух повелителей, неисчислимый труд народа и великолепное в своей чистоте и благородстве искусство его мастеров.
Старый смотритель Эскориала неприятно изумлен внезапным посетителем. Он ворчит, подозрительно долго не находит ключей, но наконец примиряется, и вот мы с ним в пустом, заколдованном городе Эскориала, в геометрическом лабиринте дворов, сводчатых коридоров, серых гранитных галерей, потайных ходов и темных, потрескавшихся полотен. Конечно, фашистскому генералу было бы приятно прогуляться здесь на коротеньких ножках вместе с германским майором, хозяйски потыкать хлыстиком картины, приказать открыть ставни в низеньких комнатах Филиппа, тоже почувствовать себя чем-нибудь…