Испанский садовник
Шрифт:
— Отлично, — похвалил его профессор. — Продолжай.
— Что?
— Всё что хочешь… Изложи мне ход твоих мыслей… После ставень…
— Ну, я не знаю, — с сомнением произнес Николас. — Они как бы создают у меня впечатление, что я в тюрьме. Тут так темно и везде эти полосы, так и хочется выйти отсюда.
— А если бы ты вышел, что бы ты сделал?
— Пошел бы на рыбалку, — не задумываясь, ответил Николас.
— На рыбалку? — повторил «психиатр» тоном человека, которого ничем не удивить.
— Да, именно это я бы и сделал. Я
— Ты, конечно, пошел бы один? — тихо спросил профессор.
— Конечно, нет! — улыбка стала шире, мальчик заговорил без малейшего смущения. — Со мной пошел бы Хосе. Это он меня научил.
— Научил чему? — выдохнул Галеви.
— Рыбачить, естественно. Он прекрасный рыбак. И лучший игрок в пелоту в Сан-Хорхе. Но он этим не хвастается. И он так тяжело, ужасно тяжело работает в саду…
— Ты от Хосе в восторге? — с безмерной учтивостью предположил профессор.
— Да, да, конечно… — воскликнул мальчик. — Хосе мой друг.
В недолгом молчании ярко вспыхнули пылинки в полосах света. Пальцы «ясновидца» всё так же размеренно двигались, а журчащий голос продолжил:
— Когда твой отец был в отъезде, ты поехал с Хосе на речку. А что вы делали после рыбалки?
— Я отдыхал.
— С Хосе?
— Ну да, Хосе лежал рядом на траве. Там было так хорошо, так тепло на солнце.
— Ещё бы, — с тайной гримасой произнес этот духовник от дьявола. — Я понимаю. Меня это не шокирует, дитя мое. Ты не должен пугаться, что рассказал мне об этом.
— А почему я должен пугаться? — удивился Николас. — Я ничего плохого не сделал. Я рассказываю вам всё, как было.
Профессор закусил губу и раздраженно воскликнул:
— Нет ничего плохого в том, чтобы нарушить запрет отца?!
— Я не собирался нарушать, это всё из-за Гарсиа.
— К этому мы еще вернемся, — сказал Галеви. — А сейчас… Ты признался, что ты от Хосе в восторге.
— Это то, что я чувствую, — серьезно ответил Николас.
— Тебя никто и не обвиняет, дитя мое. — К профессору вернулся его успокаивающий тон, он снова почувствовал себя на знакомой и безопасной почве. — Я знаю, тебе нравится, когда Хосе рядом, когда он прикасается к тебе. Например, сейчас тебе было бы приятнее, если бы это он был здесь и гладил твои волосы…
— Да, намного приятнее… — воскликнул Николас и покраснел от своей невольной грубости.
Профессор, довольный этим проявлением стыда, не обиделся. Повседневная работа давно приучила его равнодушно принимать гораздо худшие оскорбления, даже самую гнусную брань, которую могло обрушить на него извращенное сознание. Единственное, чего он хотел, —
— Ты хочешь, чтобы он был с тобой рядом… Прикасался к тебе… — он доверительно улыбнулся. — Поэтому ты и пошел к нему домой?
Николас неловко пошевелился, будто желая увидеть лицо своего «следователя». Большая темная комната, решетка пляшущих над ним золотистых лучей, мягкий непрерывный массаж висков — всё это давило на него, повергая в апатию, в которой полное согласие с непонятными вопросами казалось единственно верным и легким.
— Хосе мне правда очень нравится…
— В смысле, ты его любишь, — мягко намекнул профессор.
— Ну да, я люблю его, — румянец Николаса усилился. — Но домой к нему я пошел из-за Гарсиа.
Галеви хохотнул. Он хорошо знал силу этого краткого проявления насмешки — оно, как неожиданный укол кинжала, протыкало покров притворства, который всё его сочувствие не смогло проткнуть.
— Гарсиа… Вечно Гарсиа! — презрительно бросил он. — Не верю ни единому слову!
— Неважно, верите вы или нет, — гордо ответил Николас, — потому, что это правда.
И снова разговор прервался, причем, неожиданно для профессора, почувствовавшего, как под его непроницаемую кожу медленно заползает волна враждебности. Этот наивный и столь непредвиденный отпор оказался крайне невыносимым для человека с его опытом. Он не верил Николасу. В его вселенной, в мире, где он двигался и дышал, нормальности не было места. Жизнь представляла собой душные джунгли, где невидимые силы корчились и извивались в мерзкой черной грязи. Что ж, он уже имел дело с нашкодившими детьми, и ему, в конце концов, удавалось расколоть их броню. У него был с десяток трюков, один хитрее другого, чтобы завлечь упрямца в ловушку.
Выдержка вернулась к нему, подкупающе улыбаясь Николасу, он для усиления своего священнодействия завладел его рукой.
— Дитя мое… Я огорчен твоим непониманием, я вовсе не мыслил в терминах правды и лжи. Зачем тебе обороняться? Я на твоей стороне. То, что называют злом, не более чем инстинкт, наследие миллиона лет первобытного существования. Может быть, тебя смущают эти громкие слова, так это нам совсем ни к чему. Ты должен понять, что ангелов больше не существует, и твой поступок человеку простителен. Опасность заключается в его сокрытии. Как только ты мне в нем признаешься, он превратится в ничто, и мы вместе сможем над этим посмеяться.
— Над чем посмеяться? — спросил Николас сквозь зубы.
— Например, над этим, — произнес Галеви, показывая мальчику исписанный листок.
Николас весь напрягся, словно ожидая удара, затем тело его обмякло, и он отвел затуманившийся взгляд.
— Ничего страшного в этом нет, — быстро сказал Галеви, успокаивая его. — Но почему ты не был откровенен, когда писал это? Ты наверняка говорил Хосе гораздо более красивые слова, когда вы были одни… Например, у него дома… Вы были вместе всю ночь…