Исполнитель
Шрифт:
— На небесах? – переспросил Кришна с непроницаемым лицом. – Воспринял?
И совершенно оскорбительно расхохотался, запрокинув голову.
Арджуна оторопел, не сразу поняв, что угодил в ловушку. Потом покачал головой, улыбнувшись: Баламут, нагой и возбужденный, раскинувшийся на леопардовых шкурах, обещал достаточно возможностей для вдумчивой мести и сам прекрасно это понимал.
— Все-таки ты очень смешной, – мурлыкнул аватар, отсмеявшись. – Дравиды с давних пор искушены в таких делах… Где бы, ты думал, Кама набирался ума-разума?
— О
— Поистине, не солгал ты, о мой блистательный арий.
— Но разве, – лучник не устоял перед искушением отплатить флейтисту его же монетой, – не говорится в святых писаниях, что это дело сомнительное и совершение его не является желательным для мужа, взыскующего благочестия?
— В святых писаниях сказано, что теми действиями, за которые обычные люди горят в аду на протяжении тысячи кальп, великий духом обретает вечное спасение, – не моргнув глазом, изрек Баламут.
— Правда?
— Разумеется, правда! – уверил Кришна, чтобы тут же сознаться: – Правда, я это только что придумал… как и ты.
Арджуна прищелкнул языком в восхищении.
— А я достаточно велик духом? – поинтересовался он, улыбаясь.
Кришна, склонив голову набок, устремил оценивающий взгляд на могучее оружие, достойное Трехглазого Шивы, и провел языком по губам.
— Я думаю… – аватар выдержал великолепную паузу, прежде чем поднять невинные глаза и кратко завершить, – нет.
Он невольно вскрикнул, жестоко придавленный к устилавшим ложе шкурам, но тотчас же обвился вокруг Серебряного лианой и наградил за неделикатность довольно болезненным укусом в губы. Мгновением позже флейтист черной змеей выскользнул из объятий, залился смехом и вслух припомнил что-то о доблестных воинах, путающихся поутру в рукавах.
Арджуна без лишних слов швырнул его на подушки и навалился сверху.
Лакомое тело выгнулось под ним умело и послушно; опалило учащенное дыхание, медовый цветок рта отдарил лаской, пальцы впутались в волосы… Жесткие, иссеченные тетивой руки лучника прошлись по нежной коже, и Кришна возмущенно застонал. Серебряный готов был ворваться в содрогающееся под ним тело, как во вражеский строй, так что Баламуту все же пришлось взмолиться о милости – и о кокосовом масле.
Наконец-то ощутив над ним власть – пусть временную, зыбкую, притворную, – Серебряный стал осторожнее тайного убийцы-сатри, терпеливей океана и ласковей весеннего солнца.
Баламут вполне оценил это, расписав его до крови.
Сутры Цветочного Лучника учили оставлять на теле возлюбленного следы пылкой страсти, но Кришна царапался, как разъяренный леопард, в особенности когда был господином. “Хорошо, – посмеиваясь, говорил Серебряный, – я – воин. Как тебя жены терпят?”
Флейтист только хохотал в ответ.
Кришна ровно дышал, свернувшись по-кошачьи, и, казалось, спал.
Серебряный бережно отвел его обнимающую руку и выскользнул из постели. Флейтист перекатился на место, согретое его телом, вдохнул запах
Арджуна улыбнулся, не оглядываясь.
Сквозь ресницы аватар любовался Серебряным, который крадучись ходил по комнате. Валуны мускулов, тетивы жил, гранитные выступы позвонков, локтей и ключиц, – даже спящий, Арджуна излучает угрозу. Вот он ступает бесшумно, перетекая из шага в шаг: повадка горного барса. Он необычайно гибкий, при всей своей мощи, этот великий воин, его движения скупы и выверенны; и во время ласк он так же силен, осторожен и точен…
О, искусный в убийствах!
Как приятен взору грозный вид ручного хищника…
В полусне не уследив за стремительным движением, Кришна вздрогнул и заморгал: Серебряный опустился на колено подле низкого ложа и поцеловал его в лоб, туда, где рисуется тилак, значок варны. Аватар выгнулся и подставил губы.
“Он арий, он воин, он царь, попирающий головы врагов, гордыне его тесны земля и небо; вот он у твоих ног”.
“Рага дипак, Песнь Воспламеняющая, играется ввечеру, когда зажжены факелы: пламя страстного желания в ней… Рагу дипак исполнишь на пяти чувствах моих, как на вине пятиструнной; ее, которой испепелить способен умелый игрец. Пусть соединит нас взаимная склонность, как тетива соединяет концы лука. Ласка твоя слаще меда, и вина, и молока матери; я закую тебя в цепи любви своей, и ты не сможешь покинуть меня…”
— Слышь, кум! Чего люди говорят-то?
— Брешут люди…
— С чего ты взял?
— А они всегда брешут…
— Да что ты к нему привязался, ему к огню привыкать пора. Садись к нам, нальем!
— Вот это по-нашему, по-арийски!
— Ну, слава Шиве!.. Ты рассказывай давай, чего слышал.
— Эти-то, из Индровой Твердыни, которые Бледнычи, – Господина рожают!
— Чего? Кто рожает? Кого рожают?
— Объявили совершение жертвы от имени Стойкого-в-Битве…
— А ты почем знаешь?
— Мужа сестры моей двоюродный племянник во дворце плетельщиком гирлянд служит. Он от главного евнуха слыхал, а тому главный повар рассказывал. Раджу-Бойца Пандавы на новоселье зазывали, так он сам не свой вернулся. Похмельный, злой, – глядеть страшно. Холуям разнос устроил, на плети не поскупился, а сам к дружку своему ушастому рванул, сутиному сыну.
— Зачем?
— Похмеляться, вестимо. Откуда мне знать, зачем?
— А чего стряслось-то, не слыхал твой повар?
— Плетельщик, а не повар, зенки твои залитые! Позвали, значит, Дурьодхану в гости, идет он по дворцу, да вдруг как хрясь лбом обо что-то! Глядь, а это двери хрустальные. А хозяева, братья любимые, кругом стоят и потешаются. Раджа зубами скрипнул, идет дальше. Смотрит – снова проем в стене, а внутри ничего! Ну, думает, второй-то раз уж не оплошаю. Протянул руку, не удержался, да и плюх на пол: вишь, никаких дверей и вовсе не было. Бледнычи рады-радехоньки, и больше всех Волчебрюхий… Короче, набил Боец шишек.