Исполняющий желания
Шрифт:
Но Хорш уже и сам понял, что перегибает палку, и вернулся к теме:
– Камень откроет путь в Шамбалу?
– Откроет врата? – уточнил Рерих.
– Врат нет, – покачал головой Церинг. – Врата – это место, откуда Чинтамани позволит увидеть Шамбалу и пройти к ней.
– А без камня мы не сможем увидеть благословенную страну?
– Лично ты и с камнем ее не увидишь, – усмехнулся лама, глядя американцу в глаза.
– Почему?
Однако ответил Церинг не обиженному Луису, а Рериху:
– Ты смотришь на мир не так, как все. Ты – увидишь.
– И смогу
– Все возможно.
– Минуту назад вы утверждали, что мы не достигнем цели, – напомнил Хорш.
– Минуту назад мир был другим, – изрек Церинг. – У вас была лишь вера, но не было проводника.
– А теперь у нас есть проводник? Вы предлагаете свои услуги?
– Нам по пути.
– Сколько это будет стоить?
– Нам по пути, – повторил лама.
– У всего есть цена, – изложил свой принцип Луис. – Если не деньги, значит, нужна ответная услуга. Я угадал?
– Я просто пойду с вами, – медленно произнес лама, глядя Рериху в глаза. – Такова моя цена.
– То есть вы тоже не способны увидеть Шамбалу? – понял Хорш.
– Я не художник, – пожал плечами Церинг. И вопросительно посмотрел на Рериха.
– Но у нас нет камня. – Николай Константинович развел руками. – И я совершенно не представляю, где его искать.
– А я, кажется, представляю, – пробормотал Яков. После чего быстро шагнул к ламе и резко рванул его за ворот.
Сопротивляться ему Церинг не стал, остался безучастен к грубому обращению, снова закрыл глаза и проронил на выдохе короткое слово, которое не разобрал никто из присутствующих. И продолжил молчать даже тогда, когда Бортников запустил руку под его одежду и выудил небольшой кулон на длинной медной цепочке:
– Это он?
Лама промолчал.
– Позвольте?
Подошедший Луис вперился взглядом в украшение, пристально изучая простую круглую оправу, которая удерживала дюжиной цепких лапок розоватый, затейливо ограненный кристалл.
Если это действительно был Чинтамани, то выглядел он жалко – дешевой стеклянной безделушкой.
– Бижутерия, – презрительно бросил американец.
– Думаю, это оксид кремния, так называемый горный хрусталь, – медленно произнес Яков. – Возможно, как некая призма этот кристалл будет полезен, но с точки зрения ювелира… а я когда-то учился на ювелира… его ценность близка к нулю.
– Ты понимаешь, что мы с тобой – единственные, кто действительно ищет Шамбалу? – тихо спросил Церинг, буравя Рериха взглядом. – О каком достижении можно говорить, если они не понимают даже смысла услышанного?
– Ты говоришь обо мне? – ощерился Бортников.
– Оставьте ламу в покое, – довольно жестко произнес Николай Константинович, и Яков, поколебавшись, отступил, наградив азиата враждебным взглядом.
– Можно отдать ему одну из вьючных лошадей, – сказал Хорш, возвращаясь к обязанностям администратора. – Я распоряжусь.
– Дальше я пойду пешком, – перебил его Церинг. – И он тоже.
Рерих поколебался, но кивнул:
– Этот путь каждый должен проделать самостоятельно.
Новосибирск,
Одиночество бывает разным: относительным и абсолютным, добровольным и вынужденным, тяжким и благодатным. И какое оно, больше зависит от человека, чем от обстоятельств. Ведь люди – разные, и некоторые даже видят в одиночестве высшую благодать… Но только – некоторые.
После смерти прадеда Якова Максим Воронов остался совершенно один. Дед с бабушкой умерли давно, ему еще и трех не исполнилось, родители погибли в автокатастрофе семь лет назад, а сестер и братьев у Макса никогда не было, даже двоюродных. Последней родней оставался прадед – крепчайший старикан с ясным умом и твердой памятью, переживший всю семью и собравшийся, похоже, пережить даже правнука. Во всяком случае, Максим не удивился бы.
Но не случилось.
Пару месяцев назад прадед начал заметно сдавать, на удивление быстро одряхлел – чуть ли не в день, ослабел, потерял речь, ясность ума, оказался в больнице и той же ночью умер. Тихо, спокойно – во сне, – но не успев попрощаться с единственным родственником.
Воля судьбы?
Или ее ирония?
Как бы там ни было, Воронов остался один, и винить в этом должен был только себя. Никто ведь не мешал двадцатипятилетнему симпатичному брюнету, неглупому и рукастому, остепениться и создать семью. Только сквозняк в голове и ничто более, поскольку Макс не был погружен в какое-то интересное дело, не мотался по командировкам, не служил в глухой тайге и не занимался профессиональным спортом. Ничего такого, что могло серьезно съедать время, у Воронова в жизни не было. Трудился он инженером на небольшом производстве, с девяти до пяти, без сверхурочных и «черных» суббот. Зарабатывал неплохо, на круг знакомых не жаловался, но серьезных отношений не завел, не чувствовал в себе готовности окончательно повзрослеть, что нравилось девушкам легкомысленным, но отталкивало потенциальных хранительниц домашнего очага.
До недавнего времени Воронова это обстоятельство устраивало, но после смерти последнего родственника он вдруг остро почувствовал наступившее одиночество и пожалел, что рядом никого нет…
И ведь нельзя сказать, что Максим был очень близок с прадедом. Да, он помнил его внимательный взгляд ровно столько, сколько помнил себя, всегда обращался, если требовалось что-то прояснить, поскольку никто из домашних не умел так толково, буквально на пальцах, объяснять даже самые сложные вещи, но всегда, с самого детства, Воронов чувствовал между собой и Яковом незримую стену.
Она не препятствовала общению, но не позволяла подойти друг к другу слишком близко. И даже оставшись вдвоем, они продолжали сохранять дистанцию: не съехались, хотя могли, а продолжили жить каждый сам по себе, пусть рядом, в соседних домах, но по отдельности: прадед – в своей огромной пятикомнатной квартире, полученной еще при Сталине; Воронов – в родительской трешке.
Виделись каждый день, конечно, болтали, порой проводили вместе вечера за алтайским чаем…
И вдруг все оборвалось.