Исповедь еврея

Мелихов Александр Мотельевич

Двое повешенных на трогательной русской березке склонили головы в глубокой задумчивости. А может быть, деликатно потупились, чтобы не смотреть на женщину № 237 с вырезанной грудью, отрубленной рукой и размозженной головой. Неприятно, что в оскаленном рту не хватает половины зубов. Евреи и жизнью, и смертью своей стараются отравить существование порядочных людей. Тут же целый лист с фотографиями нумерованных народных мстителей, попавших в сионистско-большевистские когти – грустные, озабоченные лица, они не хотели, чтобы так вышло. Атаман Орлик на тюремной больничной койке – просто святой страдалец-схимник. Такова участь народного авангарда… «Заставили выпить по целому ведру, – с чего-то бросается мне в глаза (мне ведь лишь бы очернить), – для этого им всовывали палки в рот, искусственно вызывали рвоту и вновь заставляли пить, затем, уложив всех на землю, покрыли досками (и не лень ведь!) и провели по ним несколько лошадей; затем нацепили им всем камни на шею и бросили в Припять». Если не напились, дескать…

А славные все-таки существа люди! Они никогда не довольствуются утилитарными целями – им всегда нужно поиграть,

позабавиться – привязать стариков-евреев к лошадиным хвостам, чтоб потрусили добрым людям на забаву, а то запрячь их прямо в телегу – это все по-доброму, по-свойски. Но они могут быть и патетичны: войти в город стройными рядами под оркестр и организованно перерезать, из дома в дом, полторы тысячи жидов, не тронув в их поганых домах ни полушки.

Что-то неприличные пошли фотки – все голые да голые, бесштанная команда. Но на соломе им, видать, неплохо лежится, руки двусмысленно закидывают друг на дружку – и здесь не теряются. Ладно, я вижу, этому конца не будет – евреев только начни слушать. Детьми удачно затыкают пустые места – компактная укладка получается. Вон четырехлетний пузанчик (проткнутый, правда, в надутый паучий животик), глазки полуприкрыты – поразительно хорош собой, страдальчески одухотворен, гаденыш, – готовый Иисусик для Анжелико да Фьезоле. «У тринадцати лиц отрезаны половые органы… Перед смертью заставляли пить серную кислоту», – где-то же ее взять надо было. Но мы, эдемчане, ради бескорыстного не знаем устали. Нам только работать лень. А вот чтоб полюбоваться лицами с отрезанными половыми органами…

Отупевшая Хава у постели последнего умирающего ребенка (первые трое сдохли раньше).

В голове его клиновидный разруб пальца в три. Странно, что все можно разглядеть до самой глубины, а кровь не хлещет. Не подделка ли сионистов? Груды, груды, груды – все, надоело. И всему человечеству тоже. Или жить – или вас слушать. Ша. Больше не занимать. Вот эту даму отпущу – и на обед. Вас как звать? Так, Хася Кветкина, 40 лет, из деревни Терево, Мозырьск… – все-все-все, давайте по-быстрому. Значит, вы пошли в рожь ночевать с женой Эренбурга? Интересно. Ладно уж, только ради эпического слога так и быть, запротоколирую.

«По дороге мы услышали стрельбу, и за нами стали гнаться. Нас поймали и поставили напротив квартиры Анцеля Гинзбурга. Выломав окно, несколько бандитов ворвались в дом. Там они убили жену А. Гинзбурга и одну соседку, а Анцеля Гинзбурга выбросили окровавленного на улицу. Его присоединили к нашей компании и избивали. Он им говорил: «Я уже все отдал – золото, деньги, вещи; я не приверженец Троцкого». Нас, человек 15, погнали к Носону Каплану. По дороге нас избивали. Вогнали нас в квартиру. У дверей встал крестьянин с винтовкой и в свитке. Женщины уселись на кушетку. Скоро в квартиру согнали еще около 50 человек, большинство женщин. Мужчины уселись на полу. Всех женщин, наиболее молодых, вводили в отдельную комнату, где стояла кровать, и, укладывая всех поперек кровати, друг около друга, их насиловали. Женщины выходили после каждого изнасилования и усаживались, окровавленные, на кушетку. Всех женщин брали в комнату по 3–4 раза. Двух девушек растерзали и выбросили. Прибежал «пан-капитан», схватил большой кувшин и стал им избивать всех по голове. Кровь брызгала по сторонам. В особенности избивали Анцеля Гинзбурга. В комнате изнасиловали 15-летних девушек. Меня тоже брали в комнату, но каждый раз я им указывала, что я им неинтересна (очевидно, из-за месячных очищений. – Комментарий протоколиста) и меня отталкивали. А. Гинзбург нам сказал: «Ведь я еще совсем не молился». Тогда Броха-Гиша Эренбург, достав немного воды, дала ему. Он помыл руки и начал молиться. В этот момент вбежал другой бандит и начал кричать: «Уже начал болтать! Нельзя болтать по-еврейски!» Гинзбург начал читать предсмертную молитву для мужчин, а Броха-Гиша для женщин. Капитан, вбежав, спросил: «Кто там болтает?» – и стал избивать Гинзбурга. Последний уже лежал на полу, взял брошенный кувшин и приложил его к своим ранам, и кувшин наполнился кровью. Тогда один бандит схватил кувшин и стал им еще больше избивать Гинзбурга. Бандиты приносили водку в бутылках и, выпивая каждую из них, разбивали о головы евреев, приставляя их каждый раз к дверям комнаты. Стали выводить по два на улицу; раньше мужчин. С обеих сторон стали у двери по двое – один с шашкой, другой с дубинкой, и тут же убивали. А. Гинзбурга и еще двух вывели на улицу и напоили по полстакана серной кислоты. После достали нож из соломорезки и тупой стороной стали медленно резать шею Гинзбургу. Эту операцию бандиты сопровождали хохотом. Броха-Гиша стала искать воды, сказав: «Я отправляюсь на тот свет, надо руки вымыть». В этот момент один бандит схватил кувшин и ударил ее по голове. Она от испуга «упачкалась», стала вытираться, сказав: «Мое платье – ведь мой саван, в нем я буду похоронена, а саван должен быть чистым». Ее вывели и тут же убили шашкой.»

Нет, это, наконец, становится однообразным. Хватит болтать по-еврейски. Итак, вы указали, где спрятаны ваши вещи, а народные мстители просили 10000 николаевскими? Верно?

«Я им сказала, что больше у меня ничего нет, а один из бандитов ответил: «Мы тебя сейчас в эту яму похороним», – а другой схватил мерку и ударил моего сына Михеля, 10 лет, по голове. Другой схватил топор и ударил меня по голове. Я упала навзничь в яму. Тогда он начал избивать топором второго сына, Илью, 14 лет, который тоже упал на меня в яму. Эренбург хотела убежать, но ее тоже ударили топором по голове. Череп разлетелся, и она упала на нас. Я лежала внизу. Зашумело в голове. Очнувшись, я увидела, что светло. Узнала своих детей, продвинула в сторону убитую Эрен-бург и вытащила детей. Один из них крикнул: «Маменька», а второй, Михель, лежал как убитый. Своих

ран я не чувствовала, я решила спасти детей. Я подошла к дверям. В моей квартире в это время ломали шкафы. Я тут же обратно в сарай, схватила Михеля и спряталась с ним в углу. Вдруг слышу свистки – это бандиты стали собираться. Я решила еще раз сходить в дом за водой. Я застала двух своих племянниц ранеными. Напоив их, я побежала с водой к своим детям. Старший сын через какую-то щель выполз в рожь. Через щель я увидела фельдшеров Дубицкого и Афанасьева. Насильно я их потащила к Михелю. Дубицкий сделал ему укол, и он сейчас же застонал. Они ушли. Я почувствовала боль в голове. Я вышла. 2 русских девушки сообщили мне, что мальчик мой жив. Они имели в виду Элью. По дороге мы встретили Гишу Гинзбург в груде трупов ее семьи. Она умоляла фельдшеров о помощи, но те, проходя, ответили, что помощь не нужна: они все равно отойдут. Ту т подошла жена попа и подобрала раненого ребенка Э. Гинзбург. Среди трупов и раненых я узнала своего Элью; начала просить убрать Гишу Гинзбург и своего сына. Мы их отнесли в сад. Попадья принесла клубники, напоила их. В этот момент открылась стрельба. Крестьянки стали удирать к себе в дома. Я тоже хотела с ними, но меня в дом не пускали: «Убьют нас вместе с вами», – ответили они. Одна русская девушка указала мне на свой огород и спрятала меня во ржи, принесла мне воды и хлеба и ушла. Опять открылась стрельба. Я лежу. Через несколько минут девушка эта вернулась (я ее не знаю) и сказала: «Не бойся, голубка, лежи смело: то пришли наши солдаты». Я поднялась и поплелась искать своих детей.»

Верно:

Делопроизводитель (подпись).

Наверно, именно эта «голубка» меня и доконала, именно такие обманки и заставляют нас расслабиться, расстегнуть скафандр. Откуда только берутся изменники делу Единства?! Если бы все русские люди верно несли пограничную службу, я, может быть, и успокоился бы в каком-то твердом чувстве к ним. «Русские?! А что – евреи на такое не способны?!» – вознегодует читатель, и я горестно поникну головой: «Способны. Только я их, слава Богу, редко вижу. Но в том-то и кошмар, что во имя Единства все способны на все. Способны евреи, французы, зулусы, индусы, англичане, монголы, грузины, армяне, турки, сингалезы, ацтеки, испанцы, итальянцы, немцы, кафры, греки, римляне, готтентоты, троглодиты и наверняка были способны истинные атланты, если только Атлантида когда-нибудь выглядывала на свет божий. И продолжайте ваше святое дело, исполняйте ваш долг перед своими Народами, но только без меня, без меня, с меня хватит».

Хватит – и что? Все во мне трепетало мелкой рябью, как разлитый кисель в электричке, я был не в силах нанести удар даже себе самому. Если бы кто-нибудь выдернул меня из мира, как изболевшийся, прогнивший зуб, вывернул, как мерцающую в многодневной агонии, но никак не желающую окончательно издохнуть лампочку, я, угасая, послал бы ему слова такой испепеляющей благодарности, какой позавидовала бы и угасающая звезда первой величины. Но Верховный Электротехник едва успевал гасить новенькие светильники в горячих, как нехолощенные жеребцы, регионах – навязшие из газет Карабахи, Приднестровья, какие-то Сербохорватии постоянно требовали его внимания, словно он был ответственным работником Наркомнаца.

Пробирался я из библиотеки темными непросыхающими закоулками – чтобы только не проходить мимо пограничного поста у Гостиного. При мысли о том, что кто-то из них может прикоснуться ко мне словом, взглядом, я втягивался в утробу своей рэкетирской майки и забивался в самую темную складочку, словно клоп, оглушенный лавиной солнечного света. Ужас был в том, что я не мог их ненавидеть, а это единственный щит, за которым можно скрючиться от чужой ненависти, – а то и распрямиться. Но я не умею ненавидеть в одиночку, в глубине души я всех понимаю. Если бы у крыс не было голых розовых хвостов, я бы их тоже понимал.

Этому дню было суждено до конца оставаться крысиным – как раньше в столовых устраивали, бывало, рыбные дни. Пора признаться, что преследующий меня оруэловский образ крысы, увы, не пустой символ. Самая настоящая крыса несколько месяцев подряд чем-то мерно хрупала под перегородкой, отделяющей наш диван от ванны, и я, извиваясь без сна на брачном ложе, старался вообразить, будто слушаю милую, преданную мною рогатую Зойку с лазурными глазами. Если бы супруга не вскакивала по ночам и в ртутном свете фонаря за окном (каюта затонувшего «Титаника») не кидалась в фосфоресцирующей ночной рубашке колотить тапком по стене, я, пожалуй, еще и попытался бы впасть в умиление: под каждой, дескать, крышей, своя жизнь: у людей – человечья, у крыс – крысья. Свое счастье, свои мыши, своя судьба. Я не думал, что наши с крысой интересы сколько-нибудь серьезно противостоят друг другу. Однако крыса не просто жила под нами – она копала (вернее, грызла) под нас.

Однажды утром пол на кухне оказался мертвенно напудрен рассыпанной мукой, по которой в разухабистом изобилии (народные пляски) были понашлепаны отпечатки не лапок, но лап, не зверька, но зверя – минимум кошки, сильней которой зверя нет. Угол большого, с поросенка, полиэтиленового мешка, в обнимку с которым моя русская Венера рассчитывала пережить бескормицу, был как будто отпилен лобзиком – правда, очень грубо, безо всякого старания.

Прожектором настольной лампы я, дюйм за дюймом, просветил осклизлую тьму под ванной, готовый к любым мерзким неожиданностям, но не выискал ни хода, ни лаза. Семейный (военный) совет постановил держать дверь ванной комнаты запертой (перестало сохнуть белье), а по утрам входить туда лишь после деликатного стука, чтобы застать по крайней мере одни лишь следы ночного кутежа. Иногда наша крыса куражилась всю ночь напролет, громя и расшвыривая всевозможные гигиенические бебехи, но иной раз довольствовалась тем, что уволакивала под ванну накидку со стиральной машины.