Исповедь Камелии
Шрифт:
Лицо его сморщилось в довольной улыбке, он снова стал похож на добряка-гномика.
Приехав на дом к Белеву, Виссарион Фомич пожалел, что не вызвал его к себе – слишком шумно. Дети с визгом кавалькадой гоняли по комнатам, за ними носились гувернантка с нянькой. При их налете на гостиную чашка с чаем в руках Виссариона Фомича обычно вздрагивала, чай расплескивался на одежду. А в соседней комнате жена Белева музицировала, но до того скверно, что у Зыбина сделалось нервическое
– Да знать не знаю никакого Шарова! – таращил глаза Белев.
– А мне стало известно, что вы рекомендовали Юлиана Шарова Долгополову в управляющие имением, – невозмутимо произнес Виссарион Фомич.
– Вот еще! – фыркнул хозяин дома. – Кто вам это сказал, кто?
– Племянник Долгополова Евгений.
– Враки, – протянул Белев на низких нотах. – Не давал я никаких рекомендаций, тем более Долгополову. Знаете ли, мы с ним не состояли в приятельских отношениях, так, встречались иногда, говорили о том о сем. Не понимаю, зачем племяннику наговаривать на меня?
– Странно, странно...
Виссарион Фомич надул губы, пристально изучая Белева и думая: кто из них солгал и зачем? Евгения трудно заподозрить в убийстве дяди, хотя мотив у него имеется – наследство и свобода от гнета родственника. Да только слаб он для этого дела, увидев труп, в обморок упал. Куда уж ему убить! Такое даже теоретически невозможно.
– Как, по-вашему, чем отличался Долгополов? – увел в сторону Виссарион Фомич.
– Ничем особенным. Молчун был. Любезностью не отличался.
«А Белеву зачем лгать? – думал в это время Виссарион Фомич. – Ну, никакой выгоды. И даже предположений не имеется, что за цель он преследует, отрицая свое участие в судьбе Шарова».
– Благодарствую за хлеб-соль, – поставив чашку на стол, сказал Виссарион Фомич и поднялся. – Коль что узнаете об этом Шарове, тотчас мне скажите.
– Всенепременно, – заверил тот, провожая его до дверей.
Нет, не верил Белеву Виссарион Фомич, потому, одевшись, подошел к нему вплотную, глядя прямо в бегающие глаза, и взял его на арапа:
– А Евгений-то правду сказал, мне доподлинно то известно. Только вот не пойму, зачем вы отнекиваетесь? Выгода какая вам, а?
Белев в лице переменился, задрожал:
– Помилуйте, о чем вы...
– Не помилую, коль ложь докажу, – коварно щурился Виссарион Фомич. – А ведь докажу, вы сие получше меня знаете.
– Ну, да, да! – разнервничался Белев и перешел на шепот: – Я рекомендовал Шарова... То есть не я, а Долгополов просил, чтоб я всем так говорил. Очень просил, я подумал, ничего в том нет предосудительного... А сам я этого Шарова лишь единожды видел...
– А зачем он просил? – перебил Зыбин.
– Клянусь, не знаю. Нужен был ему Шаров, он ко мне и обратился, а я всего-то хотел уважить
– Отчего же сразу правды не сказали?
– Так ведь убили обоих-с... Я на всякий случай...
– Прощайте, – сказал Зыбин, надевая картуз.
Елагин заскочил в контору Галицкого:
– Мое почтение, Мирон Сергеевич. Ну, как, баржи не пришли?
– Когда б пришли, я б в сей же час сообщил вам, Афанасий Емельянович, – развел руками Галицкий. – С буксирами задержка выходит – сообщение пришло. А тут морозы вот-вот ударят, и так погода долгонько держится. Коль река станет, не дождемся мы барж.
– Худо, – вздохнул Елагин. – У меня и мука, и зерно, да и другого товару немерено. Худо.
– Не расстраивайтесь, Афанасий Емельянович, не сегодня, так завтра придут. Не желаете ли вина?
– Отчего ж? – улыбнулся Елагин. – С удовольствием.
Мирон Сергеевич достал початую бутылку и налил в бокалы красного вина, исподволь наблюдая за купцом. Елагин ему нравился. И образован, и учтив, и хорош собою, и удачлив – баловень судьбы, как в народе говорят. Елагин взял бокал, сделал пару глотков, оценил:
– Великолепное вино. Откуда? Хотя постойте, сам угадаю. Анжуйское? – Но Мирон Сергеевич лишь отрицательно мотнул головой, улыбнувшись. Елагин поднял бокал, изучая цвет. – Не из Франции. Тогда... Цвет чистый, букет...
– Да не гадайте, – рассмеялся Галицкий. – Вино наше, с южных окраин. Нравится?
– Превосходное. – Елагин отпил несколько глотков. – Не уступает лучшим маркам.
– Вы, Афанасий Емельянович, единственный в этом городе, кто способен без предвзятости оценить наши достижения.
– Так ведь обязанность моя такая: знать, понимать, распознавать. Товар у меня разнообразнейший, потому и приходится совершенствовать знания.
– Я собираюсь поставлять вино сюда, и не одно красное. Выбор богат, поверьте. Есть и белое, портвейны... Не желаете ли вступить в дело? Одному мне не управиться.
– Это можно, вино не хуже европейского. Да только подумать надобно, как преподнести, в какую тару наливать, этикетки... чтоб в глаза бросались. Полагаю, при умном вложении мы потесним европейских производителей.
– Так по рукам? – обрадованно сказал Галицкий, наливая в бокалы еще вина.
– По рукам, – протянул открытую ладонь Елагин. – Позвольте вас спросить... Отчего вы занимаетесь сугубо купеческим делом?
– Так дело-то, Афанасий Емельянович, не глядит, кого выбрать, а мужчине не годится на пуховиках валяться. Служба меня никогда не прельщала, в помещики записаться – скука пугала, да и поместье всего одно – не развернешься. Хотелось чем-то заняться, чтоб и душа горела, и силы было куда приложить, и ум. А там, где труд и его плоды есть, все дурное далеко отходит и забывается.