Исповедь королевы

Холт Виктория

Теперь я часто думаю о нем с глубокой нежностью. Я помню его любовь к нашим детям. Окружающие улыбались, когда он довольно часто повторял «мой сын»и «дофин», чтобы подключить детей к разговору. И дети любили нас. Мы никогда не были для них королем и королевой, а дорогим папочкой и дорогой, дорогой мамочкой. Я знала, что особенно глубокое чувство они испытывают ко мне. Дети любят красивые вещи, и мои изящные платья вызывали возгласы восхищения, когда я входила в детскую. Я крепко обнимала их, не обращая внимания на прекрасные ткани, составлявшие гордость Розы Бертен.

Я была счастлива в детской и теперь больше, чем когда-либо, понимаю, что мы с Луи должны были бы родиться в простой семье. Роли короля и королевы оказались не для нас, мы могли быть хорошими простыми родителями. В этом наша трагедия.

Как

эти ужасные несчастья свалились на нас? Даже сейчас я не могу полностью ответить на этот вопрос. Даже сейчас я спрашиваю себя: когда настает тот момент, поворотный пункт в делах человека, который может привести к величию… или катастрофе? Если бы моя дорогая Габриелла не имела таких жадных родственников, то, возможно, положение было бы другим. Нет, это слишком незначительный повод.

Меня обвинили в том, что я действовала против Франции и интересах Австрии. Каждый незначительный инцидент оборачивали против меня, как это часто делают те, кто охвачен всепоглощающей ненавистью. Я была австриячка и из-за этого неприемлема для Франции.

Мой брат Иосиф воевал с Турцией и Пруссией, а по союзному договору между Францией с Австрией в подобных обстоятельствах французы должны были посылать людей или денежные средства своему союзнику. Я, конечно, знала, что Иосиф нуждался в живой силе, а не в 15 миллионах ливров, которые монсеньор де Вержен и его совет решили ему послать. Я попросила Вержена встретиться со мной, чтобы объяснить ему, почему необходимо направить людей. Монсеньор де Вержен проинформировал меня, что неблагоразумно с политической точки зрения посылать французов сражаться на стороне императора Иосифа, поэтому будут посланы деньги. Я объяснила, что Вена не испытывает нехватки денежных средств и что там нужна живая сила, на что Вержен попросил меня не забывать, что я мать дофина и должна перестать думать о себе как о сестре императора. Получилось, будто бы он считал, что я хочу принести в жертву Францию ради Австрии, что, конечно, было неверно. Были посланы деньги. Я глубоко это переживала. Мы говорили об этом с моей дорогой Кампан, которая в эти нелегкие дни, казалось, стала ближе ко мне.

— Как они могут быть такими злыми! — воскликнула я. — Они послали деньги обычной почтой, тем самым делая достоянием гласности, что кареты, нагруженные французскими деньгами, направляются моему брату в Австрию. И они заявляют, что это именно я посылаю своему брату деньги из Франции, которая так в них нуждается. А в действительности я не хотела, чтобы посылали деньги, но они все равно были бы посланы, даже если бы я принадлежала к любому другому дому. О, моя дорогая Кампан, что я могу сделать? Что я могу сделать? Но разве это имеет значение… Что бы я ни сказала или ни сделала, все равно это обернется против меня.

Сейчас я пытаюсь понять, что происходило во Франции в течение этих дней, когда мы все больше и больше приближались к пропасти. В годы Людовика XIV монархия означала верховенство. Его власть была абсолютной, и он сохранил ее, поскольку при его правлении Франция стала великой державой. В войне ли, искусстве или науке он правил Францией так, чтобы она стала первой среди других государств. Он был властным человеком, но таким королем Франция могла гордиться. Пышность и этикет его двора не казались нелепыми, поскольку он действительно был великим, как и его окружение. Иначе его бы не называли Король-Солнце.

После него правил его великий внук, наш дорогой дедушка, который был так приветлив со мной после моего прибытия. Именно во время его продолжительного правления пьедестал, на котором стояла монархия, начал разрушаться. Отец мадам Кампан был прав. Это началось задолго до того, как мы вступили на трон. Народное достояние проматывалось в, беззаботной и расточительной распущенности. Позднее говорили, что только в древнем Риме существовало такое распутство, которое было при дворе Людовика XV.

Но когда мой муж стал королем, то должны были произойти изменения. Во Франции никогда не было короля, так мало приверженного к расточительству, и он никогда за всю свою жизнь не предавался разврату. Он хотел быть хорошим, он всем сердцем заботился о народе и ничего не просил для себя, только доверия людей и желания стать их заступником, который снова сделает

Францию великой. Задачей Морепа было давать ему советы, и он прислушивался к Мерена; но когда я обращалась с просьбами, то он выслушивал и меня; и он никогда не мог с уверенностью понять, кому из нас отдать предпочтение. Он колебался. Может быть, это погубило нас? Он был тугодум, не способный быстро принимать решения. Это не было проявлением тупости — совсем наоборот. Он всегда был готов встретиться с обеими спорящими сторонами, чтобы понять суть дела, но это мешало ему принимать решение. Мой бедный Луи, чьи намерения всегда были такими бескорыстными, отчаянно пытался найти правильный путь, но как редко ему это удавалось!

Он заставлял себя быть спокойным при любых обстоятельствах, и в этом ему помогал характер. И все же его хорошие качества работали против него — невозмутимость мешала рассмотреть бедствие, когда оно только начинало неясно вырисовываться. Обычно он говорил: «О, это пройдет. Это пустяк».

Если бы дело не касалось финансов, мы могли бы избежать трагедии. Разве наша вина в том, что финансы страны оказались на краю банкротства? Возможно, до некоторой степени меня можно обвинить в этом. Мой дорогой Трианон был подобен прожорливому монстру, засунувшему голову в казначейство и опустошающему его. Мой белый и золотой театр, мои изысканные сады, мой хуторок — все они требовали больших средств. И я не думала о расходах, поскольку они были так прекрасны и приносили счастье не только мне, но и тысячам других.

Тюрго и Неккер пытались исправить положение с финансами, но их усилия не увенчались успехом. Затем мы пригласили Калонна. Его политика заключалась в получении займов от народа и в снижении налогов. Ежегодный дефицит составлял свыше 100 миллионов ливров.

Все говорили о Дефиците. Это новое прозвище, которое дали мне. Мои изображения с колье были повсеместно, а под ним — слова «Мадам Дефицит».

Когда Калонн впервые пришел к власти, мы все почувствовали себя оптимистами. Мы тогда не понимали, что он заботился только о сиюминутном положении, и если обстановка вроде бы начинала улучшаться, то это впечатление вызывалось исключительно уверенностью, которую он внушал. Но одной уверенности недостаточно. На мои вопросы, можно ли что-нибудь предпринять, он вежливо кланялся и говорил:

— Если то, что Ваше величество просит, возможно, дело будет сделано; если это невозможно, то должно быть сделано.

Ответ казался весьма ободряющим и умным, но это не было способом разрешения наших трудностей.

Потом я забыла обо всех скучных финансовых проблемах, так как меня начало беспокоить здоровье моих детей, и это полностью заняло все мои мысли. Я примирилась с неизбежностью того, что будет трудно вырастить маленькую Софи-Беатрис, но теперь и мой старший сын Луи-Иосиф, дофин, стал проявлять признаки слабости. Беда началась с рахита, и, несмотря на самый тщательный уход, который я и врачи оказывали ему, его положение ухудшалось.

Скоро стало ясно, что у него затронут позвоночник, и моего дорогого ребенка ожидала горбатость. Я была в отчаянии, но находила утешение в здоровом облике моей любимой дочери и ее младшего брата — герцога Нормандского, который был здоровым и красивым ребенком с голубыми глазами и светлыми волосами.

Мой маленький дофин был странным ребенком, возможно, из-за того, что не был таким сильным, как другие мальчики. Он был наблюдательным и умным и иногда выглядел маленьким старичком. Я страстно любила его, как это бывает в отношении детей, чье здоровье постоянно доставляет беспокойство; я все время находилась в детской, чтобы следить за малышкой Софи-Беатрис. Габриелла, моя ближайшая компаньонка, была воспитательницей детей, и меня очень обеспокоило, когда дофин невзлюбил ее. Я не могла понять, почему Габриелла может кому-то не нравиться — у нее такая милая внешность, она такая мягкая в обращении и обожает детей. Но против семейства Полиньяк всегда плелись интриги, и, хотя Габриелла была непохожа на других, она все же была Полиньяк, и никто не забывал об этом. Гувернером у дофина был герцог д'Арсор, и я думаю, что это именно он привил дофину ненависть к его воспитательнице. Я пыталась помешать, и это было замечено. Вскоре я поняла, что мне не дают полной свободы действий в отношениях с собственными детьми.