Исповедь Макса Тиволи
Шрифт:
— Наверное, я родилась не в том веке, — вздохнула Элис.
— О чем вы? — прошептал я, стараясь не смахнуть с губы волос.
Девушка устремила взгляд на посеребренные луной деревья.
— Вот, например, сегодня. Мне нравится этот вечер.
— Э-э, да…
— Вокруг нет ничего современного. Ни вонючих керосиновых ламп, ни газовых светильников, разъедающих глаза. Ни людей, толпящихся у стереоскопа, ни фортепьяно, играющего очередной куплет «Дедушкиных часов». Вот бы каждый вечер меня окружали только звезды, свечи и ничего больше. У нас было бы столько времени…
Я боялся, что в любую минуту Элис могла повернуться, и волос бы улетел, разделив нас. Мне хотелось сказать что-нибудь, дабы она продолжала говорить,
А Элис все говорила своим хрипловатым голосом:
— Трудно представить совсем другую жизнь. Мы все время думаем о свете. Знаете, когда зимой темнело и света практически не оставалось, приходилось переделывать все дела до захода солнца, тогда же на проселочных дорогах не было никаких фонарей, не так ли? Ужас. Вы смогли бы читать по ночам только при свечах, а вы, наверное, бережете свечи. Не то что мы. Если бы вы читали книги, свечи были бы для вас всем. А вы бы читали книги, ведь больше заняться было бы нечем… У людей было мало красивой одежды, они же практически не ходили в гости. Никаких гостиных или глупостей вроде мини-теплиц доктора Уорда, калейдоскопов и показа слайдов. Не было никаких идиотских развлечений. Были только… люди. Подумайте об этом.
Элис молча откинулась на спинку кресла, а я собрался с силами и сказал:
— Они устраивали балы.
Элис покачала головой, не отводя глаз от луны.
— Я говорила о совсем далеких временах. Еще до керосиновых ламп. И речь вовсе не об особых вечерах, вроде тех, когда давали балы. Я имею в виду такие вечера, как этот. Такие, которые нам нравится убивать комнатными играми. — Тут моя любимая наконец взглянула на меня, и сердце мое похолодело. — Ну скажите, разве можно влюбиться в кого-нибудь при газовом свете?
— И все же такое случается, — произнесли у нас за спиной. Миссис Леви вернулась.
Однако Элис продолжала буравить меня взглядом.
— А как было раньше, мистер Тиволи? В детстве вы проводили долгие вечера при свечах?
— Нет, — выдохнул я.
— Мистер Тиволи вовсе не так стар, Элис! Поверь! Знаешь, когда я была девочкой, у нас уже были керосиновые лампы. И фортепьяно.
Элис моргнула и снова обратила взгляд к луне.
— Жаль. Я родилась не в том веке. Вот бы все мои вечера были такими, как этот.
— Я тоже люблю лунный свет, — улыбнулась миссис Леви.
— А еще темноту, холод, — кивнула Элис, — и тишину.
Последнее слово прозвучало словно команда, мы замолчали. Элис прикрыла глаза и вдохнула ночной воздух, легкое движение плеч под маслянисто поблескивавшим мехом отделило от моих губ невидимый волосок. Я снова остался один. Передо мной стояла прижавшаяся к дереву миссис Леви. Она смотрела на звезды, вечерняя прохлада прикрыла ее лицо туманной маской из выдыхаемого воздуха. Такие маски были на каждом из нас — мы все дышали. Происходившее напоминало какую-то пьесу с лунным светом, мехами, шляпами и несколькими зрителями-ложками; я не понимал, что все это значило. Миссис Леви склонила голову набок и улыбнулась; Элис глотала ртом воздух и смотрела на звезды, ее щеки окрасились румянцем; моя старческая рука лежала рядом с рукавом Элис, готовая подать девушке какой-нибудь тайный знак. Луна упала в чашку с кофе. И барахталась там, будто мотылек. Элис наклонилась, сложив губы в безмолвном поцелуе, и подула на горячий кофе. Луна взорвалась.
Вскоре я включил газовые лампы, внес диванчик в дом и, после того как зажег свечи в комнатах хозяек, поднялся к, себе, где наткнулся на Мэгги, словно манекен поджидавшую меня с запечатанной запиской в руке.
Макс, я больше не могу. Жду тебя в саду в полночь.
Некоторые события настолько невероятны
Она была в саду. Луна скрылась, и я видел только платье, белевшее под мехами. Она сидела на скамейке под деревьями. У меня под ногами хрустнули ветки, и она встала, молча глядя, как я приближаюсь. Сердце учащенно забилось. Ночной кактус раскрыл свой цветок, невзирая на отсутствие зрителей. Я подошел так близко, что мог расслышать ее дыхание. Разглядев мое лицо, она взяла меня за руку и, прошептав что-то нежное, поцеловала меня. Я в ужасе замер. При виде моих испуганных глаз вдова не сдержалась и захихикала. Она запрокинула голову, и я снова увидел нить жемчуга. Читатель, мне было всего семнадцать лет.
Сейчас дорогая миссис Леви мертва и похоронена в еврейской части Кольмы на юге Сан-Франциско. Она умерла в семьдесят с небольшим лет, после долгой болезни, в Пасадене, окруженная заботой преданной дочери. В последние годы миссис Леви не принимала посетителей, поскольку ее кожа побледнела и покрылась пятнами, а когда адвокаты приносили документы на подпись, мама Элис одевала черную вуаль, которую носила в дни траура. Она умерла, не имея за душой ни гроша. Представляю, как повзрослевшая Элис рыдала у ее кровати, обняв руку, столь худую, что кольца уже не держались на пальцах. Холодную руку моей первой любовницы.
Расскажу лишь самое главное. О мертвых нельзя плохо отзываться — они уже не могут отстоять свою честь. Миссис Леви была великодушна и добра все те недели, что мы провели в ночном саду и беспокойной темноте Саут-Парка. Вдову смущала и трогала невинность престарелого мистера Тиволи. Полагаю, она приняла мою нерешительность и угрюмость за любовь, поскольку после первой ночи, когда я, дрожавший и задыхавшийся, лежал в траве, миссис Леви посмотрела на меня, и на мгновение в ее глазах блеснули слезы. Она была взрослой женщиной и не воспринимала наши встречи всерьез. Для нее ночные свидания оставались «лакомством для сердца», как всегда шептала она. Миссис Леви, вы никогда не говорили этого, но, думаю, вы любили меня. Вы были добры ко мне, а я так жестоко обошелся с вами, и сейчас, в каком бы аду вы ни находились, наверняка со смехом разводите огонь под сковородкой, предназначенной для меня.
Почему я так поступил? Почему, когда я вглядывался в темноту сада и увидел в цветах фуксии вовсе не мою дорогую Элис, а ее маму, почему я не скрылся в доме? Никто бы не пострадал; это вполне можно было списать на нервы или, еще лучше, на строгую мораль, и больше не пришлось бы рассуждать о женщинах в темных садах. Никакие высшие силы не вмешивались; свет звезд давал мне возможность отступить; я мог уйти в любой момент. Но я был молод. Она считала меня пожилым бизнесменом, охочим до любовных приключений, а я был обыкновенным семнадцатилетним мальчиком, который никогда прежде не вдыхал аромата женских волос, не вздрагивал от прикосновения нежной руки, не видел лица, охваченного страстным желанием. Чувство, что тебя любят, — особое, ни с чем не сравнимое. Тот же пыл, но из другой комнаты, те же вздохи, но из другого окна и вовсе не твоего сердца. Смелым и легкомысленным людям вроде тебя, Сэмми, этого не понять. И все же для некоторых из нас, молодых, старых или одиноких, такая подмена кажется сладкой и приятной. Мы не любим, хотя и любимы, а потому живем мечтами наших поклонниц.