Исповедь на рассвете
Шрифт:
Но вот грянул Октябрь 1917 года, почтенные мугринцы, с которого начинается ваше летосчисление, день, что отмечается во всех странах, на всех континентах, день победы большевиков. Повсюду в Дагестане загорелись костры красных повстанцев.
В это самое время объявился в Дагестане человек, сразу привлекший сердца бедноты от Салатавских гор до снеговых вершин Юждага. То был хорошо известный вам, почтенные мугринцы, Уллубий из Буйнака, человек, который, как тогда говорили, был «обучен в Петрограде делать революцию», с чем и вернулся на родину. Тупым людям вечно мерещится коварная «рука извне»! Да, хилый, худой человек в пенсне скоро стал вождем горской бедноты, создал дисциплинированные, сильные воинские части, чтоб захватить власть. О, это был
Так и получилось, как я боялся: пока мы, офицеры и князья, сводили личные счеты и болтали о близкой гибели большевиков, они победили. В столице Дагестана власть взял Военно-революционный комитет, в который вошел и Мирза Харбукский. Всюду стали возникать местные ревкомы… Однако еще немалые силы были у имама и князей, что вошли в Горское правительство. Жестокие бои еще были впереди…
Бедный и суровый край мой, Дагестан, испокон веков был перепутьем для бродяг и завоевателей: через него текли полчища воинов и стада пастухов-кочевников, что искали новых пастбищ. И селились на плодородных землях по отрогам гор, а прежних поселенцев с боями теснили дальше и выше в горы. А там, наверху, свыкнувшись с гостеприимным поднебесьем, остатки большого народа спаялись в маленькую общину и пребывали впредь неизменными долгие века, неизменными, как скалы, на которых лепились их сакли. Эх, край суровый, родной Дагестан! Природа здесь такая же многообразная, как многообразны, многоязычны, многонациональны обитатели Страны гор.
О, сколько претерпела эта маленькая страна, маленькая, но гордая и отважная!.. Простите, почтенные, что отвлекся… В ту пору новая волна хлынула в Дагестан: в наши горы поспешили на лакомый и, казалось бы, легко доступный кусок и английские, и турецкие эмиссары, немцы, разгромленные в России офицеры его величества — все бросились сюда, как собаки на кость, рыча и дерясь друг с другом. А тем временем в самые глухие закоулки Дагестана уже проникал советский дух, и выбить его оттуда было невозможно никакими силами: разве только отрубить «зараженные головы»…
В ту пору прискакал гонец и передал приказ Горского правительства во что бы то ни стало не дать большевикам продвинуться в степи, к железной дороге, по которой из Баку двигался со своим бронепоездом полковник Бичерахов, ставленник англичан. Если б к приказу не была приложена записка шамхала Тарковского (в которой, между прочим, он обещал прислать подкрепление), я бы еще поколебался. Но шамхалу наша семья была многим обязана… Кажется, я уже говорил об этом. В тот же день принесли и письмо Мирзы Харбукского; он приказывал мне распустить отряд, беспрепятственно открыть маджалисский проход — Ворота гор, освободить оружейника Базалая и других арестованных, покинуть дворец и земли, которые отныне будут, мол, принадлежать
Да, почтенный Хамзат, твой отец Базалай считал себя большевиком, хотя все время молился: «Аллах, будь справедлив, дай победу большевикам, хоть раз должны победить они!»
И перед расстрелом повторял: «Все равно мы победим. Не может быть, чтоб аллах не услышал моих молитв, молитв большевика! Вот увидите, аллах еще даст добрую встряску вам, нечестивцы!» И представьте, только Базалай это крикнул, как под нашими ногами заколебалась земля: у нас землетрясения хоть и редки, но случаются. «Вот видите, видите! — обрадовался Базалай. — Аллах услышал меня! Теперь берегитесь!» Это были последние слова оружейника.
— Хватит! — крикнул, подымаясь, Хамзат. — Довольно! Старый седой шайтан, ты издеваешься над нами. Ты рассказываешь сыновьям, как убивал их отцов. Зачем? Думаешь, мы забыли свое горькое, сиротское детство? А ты, ты…
— Успокойся, Хамзат! — Осман взял его за руку и принудил сесть. — Не прерывай последнее слово осужденного.
— Кем осужденного?!
— Болезнью, Хамзат, — сказал Сурхай. — Мстить все равно уже поздно, да и недостойно коммуниста.
— И он живет до сих пор среди нас… — возмутился и Кара-Алибек.
— Юридическая давность… — прервал Осман.
— Да, да, понимаю… Но почему я должен слушать этого дьявола?!
— И все же очень прошу дослушать, почтенный Хамзат, — тихо сказал больной. — Вот ты спрашиваешь, зачем рассказываю… В самом деле, зачем? Мог бы промолчать и в тихом благополучии завершить жизнь, не возмущая ничьего спокойствия. Мог бы… Но это была бы мышиная смерть, уважаемые. Смерть под полом вашего общества. А я все-таки не мышь, не крыса, а человек. И теперь, когда больше ни в чем не нуждаюсь, ничего не ищу, не требую, не хочу, именно теперь должен честно рассказать людям, среди которых жил, обо всем, не кривя душой, не утаивая, не притворяясь. Просеять свои поступки и поглядеть, что останется в решете: зерно или одна пустая полова? Думаю, не плохо было бы, если б каждый человек перед смертью, как говорят бухгалтеры, публично подводил дебет-кредит своей жизни. Глядишь, кто-нибудь со стороны и увидел бы в жизни исповедующегося что-нибудь свое, понял бы, научился и смог не оступиться там, где он оступился. Так сказать, публичный урок жития человеческого.
— Ладно, старик! Продолжай рассказ, — негромко произнес Осман, а Хамзат налил рюмку коньяку, выпил одним глотком, выдохнул шумно воздух и закурил.
— …Так вот, — продолжал больной, — когда произошло то землетрясение, даже мой отец, князь Уцуми, смутился, сказал: «Ты еще больше озлобишь народ! Не делай этого…» И добавил свою любимую поговорку: «Я уже понял, что сыр сам создает себе червей». — «До коих пор будем смиренно ждать своей участи, отец?! — возразил я. — Если мы не станем действовать, станут действовать они. И прошу, отец, больше не вмешивайся. Я уже не ребенок…» — «Ну что ж, — ответил князь, — быть может, ты и прав…» — «А вам с матерью надо пока переехать к шамхалу; сегодня же, прошу вас. Скажите шамхалу, что жду подкрепления в долине Конгожи. Через три дня дам бой!» Мать заплакала: «Да сбережет тебя аллах, сынок! Знаю: если придется, достойно примешь смерть. Прощай!»
Ну, а Мирзе Харбукскому я ответил, что готов через три дня сразиться с ним в долине Конгожи за Маджалисом. Жарко там летом! Ровное плато, окруженное крутыми отрогами гор… Недаром еще в древности пилигрим Аль-Максуди писал, что в этой долине, где над родником ледяной воды построена аркада, можно прямо на камне без огня сжарить яичницу.
— Братья! — обратился я к воинам своего отряда. — Кажется, я вас не обижал, был щедрым и за верность платил верностью. Предстоит жаркая схватка, и если у кого трясется душа, как хвост козы, тот может сегодня же уйти домой. Пусть останутся смелые, готовые отдать жизнь за наше дело!