Исповедь нормальной сумасшедшей
Шрифт:
Я верю: если в моих мучениях тебя не было, Юрка, то тогда, значит, в той прихожей был Гарри. Гарри, которого нигде нет, кроме моей души.
Та, Которая Есть
И вот я опять сижу на даче. Жара, июль. К рукописи не прикасалась три года, ибо Сашка Фурман (Фур, Фура) разнес ее в пух и прах. Сколько, говорит, можно туда-сюда из депрессии в подъем бегать (маниакалов у меня давно уже нет), и вообще, надо писать не «я», а – «она». Ему хорошо, он роман выпустил, который так и называется: «Книга Фурмана». О детстве своем с младенчества: Фурман встал, Фурман пошел, Фурман покакал... Так у него же направление такое – «новый реализм»,
Спасибо Борису Минаеву – он меня спас. Явился вчера (мы соседи по дачам) и сказал, что вещь замечательная (или что-то в этом роде), но надо дописать концовку. Вот пишу...
Если депрессия опять не нагрянет – напишу вторую часть книги – «Та, Которая Есть». О том (и тех) удивительном, что помогало мне выздоравливать. Кстати, и Инна Павловна Руденко (обозреватель «Комсомолки» и мой друг), и Раюшкин (психиатр, мой лечащий врач) в один голос твердят, что вот-вот моя циклотимия выдохнется, годам к пятидесяти, это точно. А сейчас мне – сорок восемь.
В журнале «Огонек», где Борька зам. главного редактора, прочитала, что существует пять симптомов гениальности; так вот, два из них у меня есть: высоколобость и циклотимия. Осталось всего ничего: парочка-тройка каких-то там синдромов. Ну, какие наши годы!..
Засим остаюсь Вечно Ваша
С поклоном,Марина Заречная
(естественно, псевдоним)
Дача, поселок Мамонтовка
по Ярославской железной дороге,
Московская область.
6 июля 1999 года
Нет и не будет
Прошло время.
Разговор в приемной клиники на Каширке с Владимиром Анатольевичем Раюшкиным:
– Ну, что случилось?
– Я устала.
– От чего?
И почти одновременно оба произносим:
– От самой себя.
– Так и запишем.
(В историю болезни, вестимо.)
С облегчением узнаю, что мой случай МДП все-таки неизлечим.
Еще пригодилась формула Владимира Леви, что есть три категории больных: психически больные, душевно больные, духовно больные.
Так вот, иногда, чтобы душе спастись, она вынуждена уходить в психоз. Что и случилось со мной тогда, в апреле 1981 года.
Вот и все. Свобода?
Меня могут не лечить – я неизлечима. От винта! Можно завершить дурацкую эту книжку, не дожидаясь выздоровления. Смело ставлю в эпилог песенку Вероники Долиной:
...А советские сумасшедшиеНе похожи на остальных....Нет, советские сумасшедшиеНе такие, черт побери!Им Высоцкий поет на облаке.Им Цветаева дарит свет.В их почти человечьем обликеНичего такого страшного нет.Уезжаю наНу что же, делать было нечего – надо было жить. Или, как говорится, ничего не сбылось, кроме жизни. А это не так уж мало. N'est pas? [1]
МЕЖДУСЛОВИЕ
Ольга Мариничева (Марина Заречная) оказалась очень опасной женщиной. Познавшая обе стороны добра и зла, как она говорит, хитро «играющая в жизнь», а не живущая жизнью, она своей книгой выдавила из себя уважаемого журналиста и превратилась в одночасье в законченного и отпетого писателя. Бойтесь! Ее книга туманит взор и усыпляет мозг, уводя расползающееся сознание читателя в непролазные дебри подсознания.
1
Не так ли? (франц.)
О чем ее книга?
Обо всем. В первую очередь о главной героине – о себе. Это и дневник, и оправдание, и желание вернуть прошлое и прошлых. В определенном смысле это и учебник для начинающих докторов, и ликбез для любопытных. Это и целебная микстура, когда не важно, что писать, главное – писать. Отсюда и изящный сумбур повествования, и исповедь с элементами этакого душевного стриптиза похлеще «Низких истин» Кончаловского. В этой связи я бы назвал стиль «Исповеди» рефлексирующим мовизмом (вспомним «Алмазный мой венец» Катаева).
Ее поразительное умение экспериментировать над собой (впрочем, как и над читателем), достойное противопоставление себя невзгодам и болезням, поиск всевозможных способов помощи себе и докторам действительно делают возможным превращение истории болезни в историю жизни.
Ее жизнелюбие, торчащее и кричащее из каждой буквы «Исповеди», – очевидно. Говоря, что депрессия – смерть любви, Мариничева забывает, что в свою очередь любовь – смерть депрессии, а недостатком любви, как мы знаем, автор не страдает.
Цель сумасшествия – разнообразить сущее (даже ценой страданий), снять с него флер рутинности, выявить неординарность и преодолеть шаблонность, что с увлекающей увлеченностью и делает Мариничева в своей «Исповеди».
Противоречивость повествования «Исповеди», связанная, очевидно, с разными периодами переживания автором своих трагедий и радостей, отражается и на противоречивости оценок побочных героев. В. А. у нее то дружественный доктор, беспредельный в своем благородстве и таланте, то юродствующий в невежественном бессилии понять очевидные житейские вещи, туповатый халдей, которому педагогиня Мариничева постоянно что-то втолковывает.
К сожалению, она не избежала соблазнов пойти на поводу у обывателя, говоря о больнице как о «психушке», где она отсиживалась на нарах за всех коммунаров (простите за неуместную рифму). «Когда караван поворачивает, хромоногий верблюд всегда оказывается впереди» – гласит восточная пословица. Кому как не такой тертой журналистке, пишущей на педагогические темы, позволено знать, как действует слово, которое и было в самом начале. Отсюда вырастают и «шизики», «дурка», «дурдом». Отсюда же идет стигматизация, отталкивание обществом человека по признаку нездоровья. Так что пошире оттяните веки, не падайте в обморок от увиденного и называйте вещи своими именами.