Исповедь палача
Шрифт:
— Мне очень жаль.
Снова кашель, но уже без злого смеха. Лицо брата становится красным.
– Моя вторая жена и первая жена моего сына умерли в родах, половина моих внуков и правнуков умерли от инфекций, которые тогда нам казались сказочными страшилками. И это сейчас! А не в эпоху основания. Так что не надо мне втирать про прогресс. Мы смогли лишь замедлить падение, и кое где начать карабкаться вверх. — Умирающий замолкает. Но лишь для того, что бы откашляться и дать легким надышаться прохладным весенним воздухом. А затем продолжает. — И ведь у нас
— Исповедь, брат. Вы готовы?
— А ты, вивисектор, к ней готов? А ну ее! Давай просто поговорим. То, что ты мне захочешь сказать — я и так знаю. Ты умеешь себя сам прекрасно прощать. Это хорошее качество — не утрать его. А я вот я так этому и не научился. Хотя, подозреваю, что и ты на самом деле все прекрасно понимаешь.
— Брат Томаш, я пытаюсь быть…
— Заткнись! Из хорошего железа не делают гвоздей, а нормального человека не использовали бы как подопытную крысу в том опыте — как тебя. Но и гвозди тоже ведь нужны?!
— Все в руках Божьих…
— Да, все в его руках. Но столько людей с того дня погибло и умерло не самой хорошей смертью. Я вот ухожу. А ты все еще жив. Ты ведь один из последних, а возможно и самый последний, кто еще помни тот мир.
— Возможно.
— Грядут перемены. Мне так кажется.
— Да. Думаю, что вы правы. Есть что-то, что я могу для тебя сделать, брат?
Молчание. Долгое молчание.
— Братья считают меня героем, чуть ли не святым. Пусть считают. Доброе имя — это тоже хорошее наследство. Когда наступил день, который…в общем ты понял…у меня еще даже не на начал ломаться голос, а сейчас мне должно быть под сотню. Я проделал долгий путь. Видел, как мир рухнул за пару суток, но это тогда, по началу, поняли лишь немногие. Видел, то, что наступило потом, и это мне хочется забыть даже сейчас. Видел, как прибыли и те, кто назвал себя апостолами, и основали Орден. И как свалился ты на нашу голову из прошлого двадцать зим назад.
— Ваш голос становится тише, брат Томаш.
— Намек понял. У меня меньше песка, чем я думал. Тогда буду говорить кратко. Почти век — это очень долгий путь, который я шел, и часто шел не в одиночку.
— Женщины?
— Слабый в тяжелое время ищет дружбы сильного. Да, женщины. И вот моя тайна, назовем ее исповедью, — Я слышал, что у тебя в той жизни был долгий опыт, когда…в общем, когда у тебя было в избытке свободного времени и ты много читал — всякого и разного. И Технику допроса, и справочники там …ммм…разного толка.
— Было дело.
— И по медицине, наверное? Тогда ты меня поймешь. Я ведь мог и не высовываться из той кибитки. Но знаешь, последние пару недель я все четче стал вспомниать какого цвета был мой школьный ранец, как пахли волосы мамы, и многое то, из первых дней беды, что я бы не хотел навсегда забыть. И при этом забывать — где находится компостный нужник, и как зовут послушника, который выносит за мной горшок.
— Прогрессирующее старческое слабоумие, скорее всего. Но это не важно.
— Да, это уже не важно. Важно, какое доброе имя я оставлю в наследство детям и внукам. Доброе имя того, кто молитвою победил зло — это очень много.
— Да, это очень много.
— Домиций, что-то надвигается. Страшное. Я не знаю что, и это уже ваша чесотка. Но винтовки, да еще в таком хорошем состоянии, да еще так близко от Цитадели. Тут слишком много совпадений.
— Может быть. Но это уже не твой груз. Не тебе его и нести, не тебе его и оценивать.
— Да. Уже твой…Ваш. Ты помнишь еще ту веру. Нашу.
— В целом.
— Я думаю, что у тебя есть шанс спастись.
— Я не ищу спасения.
— Но, возможно, оно само ищет Тебя. Я помню Старую Книгу. В ней Всеблагой очень часто назначал своими пророка редких ублюдков. Знаешь, — снова горький смех вперемешку с кашлем, — мне в голову пришло, что ты очень подходишь на роль пророка. И возрастом, и моральным качествами.
Молчание ненадолго повисшее в келье нарушается голосом умирающего.
— Можешь и ты ответить мне на один вопрос? Уважь любопытство старика.
— Да.
— Тот парень, которому ты прижег лицо во время допроса…что он тебе сделал. Я давно живу на свете, и понимаю, что тут было замешано что то личное. Кто он тебе и за что ты его так?
— Сын. Он не знает, кем я ему прихожусь
— Но зачем?!
— Я его так защитил.
— Как тебе удалось? Он так себя вел, что…
– Надо задавать вопросы, на которые он не знает ответа, на которые он никогда не даст ответ при других, и надо прекращать допрос до того, как он готов сломаться. Это очень просто и очень сложно одновременно.
— Лучший из худших…ты таки будешь..
— Кем?
— Ничего. Это я про себя.
— Могу тебе еще помочь?
— Да. Ты хорошо поешь. Помнишь это — „Два кольори мої, два кольори..”. Я забыл ее очень давно, но сейчас память преподнесла такой себе подарочек из детства.
— Кажется, да. Это была любимая песня моей мамы.
— И моего отца. Возьми меня покрепче за руку и пой. Мне не будет так страшно и холодно.
Холодная суха рука. Его уже почти час как нет с нами, а я все пою. Пою для него, для себя — почти умершую песню умершему человеку.
Отпускаю эту сухую, почти прозрачную руку только к вечеру, когда Луциус приходит забрать тело на омовение.
Настоящее. «Письмо от 10 марта 55 года Эры Пришествия Пророков»
„От настоятеля 7-й Цитадели Иеремии 3-му воплощению пророка Яна Гутмана и всему конклаву”
Во имя Творца Пресветлого и Всеблагого и всех пророков его сообщаю о делах и происшествиях во вверенной моей опеке и попечению 7-й Цитадели Ордена.
ПЕРВОЕ. Важное, но не срочное.
С прискорбием начинаю послание с вести о смерти брата Томаша. Смерть его, ожидаемая, но все равно тяжкая для нас случилась не от пули злодея, а в силу преклонного возраста нашего брата.