Исповедь старого молодожена

Один американский продюсер как-то сказал про французское кино: «Это французский фильм, так что там куча грустных людей занимаются сексом».

В чем-то эта формула подходит и для описания современных браков. У некоторых в браках такие лица, будто они вдвоем толкают в гору паровоз. Обещанный машинист так и не пришел, на плечах уже висят дети, а паровоз с годами легче не стал.

Проблема в том, что мы слишком серьезно относимся к различным бюрократическим инстанциям: они для нас священны, как для древних египтян их пирамиды. Во всем виновата регистраторша в ЗАГСе, ведь именно с нее начинается

эпидемия серьезности. Если бы она хотя бы пританцовывала, было бы полегче. Когда нечто становится институтом, душа оттуда уходит. И брак – не исключение.

Глядя на несчастных, обожествляющих институты и терпящих от собственных идолов, так и хочется воскликнуть словами легендарного тренера Анатолия Тарасова: «Веселее, вы в хоккее!» Перестаньте наглаживать на своем эго стрелки, это не инстаграм. Хотя бы на минутку откатитесь к базовым настройкам, снесите к шутам все эти многочисленные обновления от тетушек и кумушек, от мотивирующих книжек, от изрыгающего мудрость телика. Вернитесь к первому обмороку очарования, к первым запахам, поцелуям, свежеиспеченным словам. Никакого «супруга» и «супруги», никаких «брачующихся», никакой регистраторши без намека на танец в монументальном теле. Только мужчина, только женщина.

Убывающая страсть и возрастающая привычка – самая грустная и нездоровая кардиограмма брака. На самом деле вдоль этих дорог растут чудесные цветы, если зайти достаточно далеко. Просто многие спешат срезать их, чтобы вставить себе в петлицу.

А она обязательно наступит, взрослая весна. Не эти ручейки да бумажные кораблики, а все по-взрослому: цветение двоих друг для друга, праздник красок и запахов, взрыв сирени прямо в лицо. Будут и рецидивы влюбленности, и следующие уровни нежности, и прирастание кожей, и общая кровеносная система судьбы. Все будет, если поверить в дорогу под собственными ногами, аккуратно нарисованную кем-то для вас двоих.

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был один очень жадный мальчик.

Настолько жадный, что в детстве он мог заставить свой организм заболеть в день рождения, чтобы не носить в школу конфеты для угощения. Настолько жадный, что, повзрослев, мальчик не подпускал других гостей к столу с бесплатным фуршетом.

Всю жизнь жадный мальчик копил деньги. Жадный мальчик не общался с женщинами, потому что они требовали инвестиций в цветы и в мягкие игрушки. И вот к старости жадный мальчик несметно разбогател. И стал жадным стариком.

И ему, естественно, стало скучно. Ну, это логично же, я, например, когда несметно богатею, всегда скучаю. Стало ему скучно, значит, и решил он со скуки пообщаться с женщинами. И каждый раз с ним повторялась одна и та же история.

Жадный старик приглашал какую-нибудь даму в свой город (не в дом, он был так богат, что приглашал на свидание в собственный город), после романтического ужина вел ее к себе, а там oops, end of story, потому что возраст, и с гипертонией на американских горках совсем невесело, и все хорошо в свое время.

И вот сидят они оба грустные рядом, и дама говорит старику:

– Ну, ты поцелуй меня хотя бы.

И так прямо часто это повторялось, что очень скоро все вокруг стали называть старика просто Старик Хотябыч.

В какой-то момент, где-то между тридцатью девятью и сорока, я вдруг почувствовал, что живу посреди какой-то неправильной

сказки. Что разбитое корыто я нажил, а старуху – нет. Что, как Кощей, я еще вполне себе бессмертен, вот только игла заржавела, и яйцо не первой свежести, да и ларец завещать некому. Такой классический кризис среднего возраста типичного Кощея Бессмертного. В одночасье я вдруг понял страшное: от Старика Хотябыча меня отделяет какая-то жалкая пара десятков лет.

Я раскинул руки и открыл свой патриархальный портал. Я сомневался в его точном местоположении в своем организме, но я его открыл, это главное. Главное – для женщин, которые должны были услышать скрип моего открывающегося портала и налететь сонмом мотыльков. Сонмом или тучей – можно и так, и так. Мозг царя зверей устроен довольно примитивно: открываешь портал – они налетают. Я открыл портал в марте. Вместо женщин на меня налетел холодный ветер и закатал раскатанную губу обратно…

К счастью для сказочных персонажей, все сказки рано или поздно заканчиваются браком. Правда, прежде чем я мутировал в принца, опринцесился, и мы зажили вместе (предположительно) долго и (эпизодически) счастливо, моему колобку предстояло изрядно покататься свежевыбритым лицом по шершавому асфальту судьбы.

Мои первые подростковые влюбленности напоминали взрыв петарды в кулаке. Вроде и смешно, и глупо, и не все пальцы в итоге на месте. Я страдал, как Вертер, но только не юный Вертер у Гете, скорее, как робот Вертер из фильма «Гостья из будущего». Злобные амуры палили мне в спину, выжигая дыры, а я все шаркал и шаркал навстречу своему счастью…

Как-то раз нежном возрасте меня угораздило втюриться в особенно неподходящем месте. Этот факт лишний раз свидетельствует в пользу теории о вирусном происхождении любви. Я проводил лето в городском оздоровительном лагере для юных очкариков, где мы совмещали отдых с лечением близорукости. А один мальчик лечил дальнозоркость: он сразу родился готовым стариком.

Методика лечения была оригинальная: мы читали книжки в обычном классе обычной средней школы, в которой располагался наш лагерь, каждые пять минут меняя очки с разными диоптриями. Если очков с нужными диоптриями в наших индивидуальных коробках не было, мы комбинировали, надевая одни очки поверх других. Периодически в классе раздавались смешки: смеялись над очередным мутантом в трех очках на носу.

Моя возлюбленная очень мило косила. Если бы она не косила, я бы влюбился в нее гораздо меньше, а то и не влюбился бы вовсе. Раскосость придавала ее взгляду неописуемую загадочность: она смотрела не просто на тебя, а как бы вглубь тебя и немного влево. Мне казалось, что своим рентгеном она прожигает меня насквозь до самой души, на дне которой скулил бездомный щенок моей любви. Я инстинктивно сжимал губы, лишь бы заглушить его скулеж.

Раскосая бестия разбила мне сердце. Как бьют в футболе пенальти – ногой и с разбегу. На дискотеке я пропустил пять песен и пригласил ее под шестую. Это был Боярский: «сяду в скорый поезд», что-то там про невесту, очень трагично. Накануне я мужественно заливал подушку слезами, представляя, как приглашу ее именно под эту песню, и невидимый круг судьбы замкнется.

Бестия отвергла меня, причем как-то пошло и даже физиологично: она физически отстранила мою романтическую тушку в сторону, освободив дорогу. И кому – кому! – дальнозоркому, состарившемуся еще до рождения. Плюс Два – так мы его прозвали в лагере.