Исповедь Зеленого Пламени

Мазова Наталия Михайловна

— Зря ты это, — смеется и Ливарк. — Она, правда, Королева, но хоронить ее еще рановато! Как говорится, под лежачий камень всегда успеем!

— Ничего, так надежнее, — Линтар вскидывает руку в прощальном салюте и выбегает в одну из дверей бального зала.

Голубовато-лунный свет, так давивший мне на психику, медленно-медленно меркнет, в зале потихоньку темнеет. Я лежу и молчу, несмотря на разрешение Ливарка.

— Хоть раз в жизни этот мерзавец доброе дело сделал, — нарушает он молчание первым. — Если б не он, я так и не решился бы открыться тебе. Ты… не сердишься на меня?

— За что… Лазор Угнелис? — отвечаю я грустно. — Наверное, действительно нельзя было иначе. За что ж сердиться — за то, что живу, за то, что инициирована, за то, что сейчас не останусь калекой?

— Вот и хорошо, — отзывается он. — Только… не надо называть меня этим именем. У тебя голос — точь-в-точь как у Мары… твоей матери. Я сейчас как услышал, так сердце сдавило.

— А как называть?

— Ну,

можешь просто Серраис, как близкие друзья…

— Ладно, — соглашаюсь я. — А то извини, но слово «отец» по отношению к тебе у меня с языка не идет. Я тебя всю жизнь представляла по той единственной фотографии, а ты на нее не так уж и похож. Даже глаза голубые, а не как янтарь…

— Это я просто старался тебе в таком виде на глаза не попадаться, — тихо вздыхает он. — А радужка, что ж, она у меня просто в зависимости от душевного состояния цвет меняет… после некоторых событий. Все мы немножко нелюди, каждый из нас по-своему нелюдь. Хоть какая фотография-то?

— Где ты в Плескавской крепости, на галерее.

— Самая первая, значит… Интересно, куда подевались остальные.

— Не знаю. Мама никогда об этом не говорила. И вообще о тебе не любила рассказывать.

— Все так и было задумано… — он снова умолкает. Зал уже полностью погрузился в темноту, и присутствие рядом… ладно, пусть Серраиса… угадывается только по теплу и дыханию.

— Слушай, — теперь я нарушаю молчание, — этот деятель сказал — «родственнички». С тобой все теперь ясно, а при чем тут Линтар?

— Он, как бы сказать… Что-то вроде твоего крестного отца. Он же Линтар, Линдэ, как его звали в Кардори. Тот, кто поет. А ты — Линда, я тебя в его честь назвал. Так что, получается, он в какой-то степени еще и твой официальный покровитель — не святой, правда, никаким местом, как ты любишь говорить…

— Я, кстати, давно угадывала что-то подобное. Особенно тогда, когда обет насчет Гитранна давала…

— Он очень давний мой друг. И тогда, с твоей матерью… это ведь его идея была. Было очень больно, но жизнь показала — он абсолютно прав. Вот, ты есть, совсем такая, о какой мы тогда мечтали, — я чувствую, как он улыбается в темноте.

— А ты мне расскажешь когда-нибудь, как это у вас тогда было?

— Расскажу непременно, — соглашается Серраис. — А пока извини, но придется тебе немного полежать одной. Что-то Поборник твой не является — пойду вылезу на физплан, проверю, в чем дело. Не бойся, никто тебя здесь не тронет — этот, блинн, роковой обольститель рану зализывает, а больше некому.

— Ладно, иди, — разрешаю я. — Мне-то что, я полежу…

Я не вижу, как он уходит, — просто становится чуть холоднее и исчезает то расслабляющее чувство защищенности, которое я и раньше испытывала в его присутствии.

Отец, значит… Теперь многое становится ясным — и его чересчур пристальное внимание к моим успехам в Ордене, и Академия мировых культур, куда меня засунул именно он, и неудачная попытка помочь в моих завихрениях с Флетчером после Туманного Ожерелья… и посеребренный кинжал, подаренный как бы мимоходом… Странно, почему-то я воспринимаю это как должное. Словно всегда в дальнем уголке подсознания хранила информацию о своем настоящем отце, только на поверхность не пускала.

Темнота. Тишина. Из чувств осталось одно осязание — мягкость лисьего меха под спиной, шершавая замша на рукояти меча под ладонью, легкое прикосновение воздуха к лицу. И снова горячая соль на ресницах, которую против моей воли выжимают неотвязные мысли о Флетчере. Даже вытереть нельзя — течет по вискам, заползает в уши… Но руки мои должны оставаться неподвижными, поэтому я закрываю глаза и полностью ухожу в себя. Меня нет. Там, на физплане, я, наверное, в глубокой коме, и лишь по дыханию можно определить, что я жива… Шепот в пламени, где горит трава — я еще жива? Я еще жива… Я ЕЩЕ…

…а я уже ничего не хочу, мне все равно, и тут хоть головой о стену бейся — не поможет, потому что я не знаю, как вам это объяснить, но я все равно люблю вас всех, как недостижимую мечту, люблю как явление, как вот эти чуть распустившиеся ветки тополя, как отражение неба в воде, как костер в лесу и горные цветы, и даже сказать не могу, как, каждого — за то, что он именно такой и никакой другой, вас, менестрелей, магов, воинов и просто хороших людей, потому что плохих не бывает, и Хозяина, и Флетчера, и Гитранна, и Рысенка — каждого за свое, люблю ваши глаза, голоса, волосы, руки, люблю, как вы смеетесь или грустите, и ваши, только вам присущие словечки, манеру чуть наклонять голову, рассматривать вещи, ваше восприятие этого мира — каждое как цветок редкостной красоты, и как же прекрасно, что все вы такие разные и все же неуловимо схожи в чем-то, чего я не умею понять, я же всего-навсего жрица Скиталицы, делатель грязной работы, а от Светлой во мне ничего нет, я не умею принять ее даров, и от этого еще больнее, потому что я-то лучше всех знаю, как они не вечны, это только первый момент, когда луна ночью, и поляна таволги, и первое несмелое прикосновение, и это до боли прекрасно, а потом накатывает волной Зеленое Пламя, и ты не помнишь себя, и

это тоже прекрасно, но это уже не Светлая, и так надо, потому что красотой цветов мы наслаждаемся, но питаемся все-таки плодами, и с этим ничего нельзя поделать, мы же не ангелы небесные и не лаийи, а если задержать это искусственно, то это намного хуже, это бред душных ночей, когда уже не отличаешь того, кого любишь, от собственных иллюзий и удушливой волны, которая не то что не Светлая, а даже не Зеленое Пламя, это ненасытимая пустота, жаждущая воплотиться, и неважно во что, и производят эту хреновину непосредственно в Замке-без-Лица, так что лучше вовремя отвернуться, убежать и забыть, и с каждой встречи снимать только сливки, чем унизить свое хорошее отношение к данному человеку соприкосновением с этим, неназываемым, нет, намного лучше просто смотреть, как спит твой любимый, чинить его рубашку и всей душой желать ему счастья, и это снова прекрасно и снова не Светлая, а пламя-то вот оно, никуда не делось, и ты не выдерживаешь испытания покоем, убегаешь в ночь, не оставив записки и тихо надеясь, что это тихое счастье дождется тебя, ничего с ним не станется, и вот тут-то и ошибаешься, потому что он тоже человек со своими страстями, ты же за это его и полюбила, а ждать во все века было привилегией женщин, никак не наоборот — уж не знаю почему, и ты задыхаешься от собственного бессилия или монотонно вдалбливаешь сама себе, что в одну реку нельзя войти дважды, а что ты вообще можешь во имя этой своей великой любви — кажется, всю кровь бы из себя по капельке дала выпустить, только бы он, зараза, счастлив был, и даешь, и выпускают, потому что работа у тебя такая, потому ты и здесь, что в этом совпадают твои «хочу» и «надо» — вот только с «могу» дело обстоит куда хуже, тебя распнут, а ему от этого не легче, а иногда и просто все по барабану, ибо и у него есть мозги, и он вполне в состоянии додуматься до твоей же философии «вечного танца», и успокаивать себя тем, что все это еще когда-нибудь вернется — а я не хочу когда-нибудь, я хочу здесь и сегодня, но сегодня не получится, потому что миром правит не Светлая, и все, что в твоих силах — приблизить ее возрождение еще на волосок, да еще без всякой гарантии, что тебе с этого возрождения хоть что-то обломится, потому что все мы хорошо знаем, что грозит тому, кто убил чудовище и полюбовался на его клад… хрен чего, прости меня, грешную… любовь оборачивается печалью, но становится от этого еще прекрасней… что и остается нам, смертным и не очень, как не утешать себя подобными фразами, а ведь это только те, кого ты хорошо знаешь, а сколько их, тех, кого не знаешь, но не менее достойных, и мимо них приходится проходить, потому что ни к чему отдавать тело, если не в состоянии отдать душу… хотя бы тот юноша в темно-вишневом камзоле, с которым я танцевала на последнем зимнем балу в Башне, у него были светлые волосы, и казалось, что рядом с его одеждой они отливают розовым, я ничего о нем не знала, ни Сути, ни Цели, только то, что он смертный и имя — Рокко, но он учил меня танцевать так, как это делают на его родине — медленно и грациозно, вдвоем, как какой-то необыкновенный ритуал Света, и я была послушной ученицей, сразу сделавшись такой неловкой, а за окном шел снег, и мы кружились на верхней площадке лестницы, и серебристая полутьма обнимала нас… сон, было и прошло, я даже не сказала ему своего имени, но такие воспоминания переполняют память, как чашу, до краев, и когда хлынет через край — какая я ко всем чертям жрица, я просто истеричная дура, которая бьется как птица в клетке и смеет упрекать Андсиру Властную — зачем она не создала ее улучшенной копией ее в высшей степени благоразумной матушки, ненавижу себя в такие минуты… и выхода нет… И уже не к своей покровительнице взываю, но к Тому, кого не смею мешать в свои дела в бесконечной благости Его, с пеной у рта и захлебываясь слезами: дай мне лишь силы перенести все это и не поддаться в минуту помрачения соблазнам Тени! Ибо велико милосердие Твое, Господи, а я сто, тысячу раз не святая…

—…Истеричка, — хмуро и веско роняет надо мной полузнакомый мужской голос. Ох, боги мои, — я и забыла, что в Замке-без-Лица мысли иной раз слышнее слов!

— Прошу прощения, — отвечаю я устало. — Всего лишь очередной приступ острой жалости к себе. Одно из самых энергетически устойчивых состояний…

— Так на что Знак Града… — голос осекается. — Прости ради всего святого, я просто не подумал, что ты не можешь его сделать — тебе ведь велено неподвижно лежать?

— Велено, — подтверждаю я. — Да ладно, я уже почти пришла в себя. Ну действует так на меня этот, мать его, Замок, это место моей слабости…

Открываю глаза — тусклый розоватый свет откуда-то снизу, больше всего похожий на далекое зарево теплиц или газового факела. Технологический такой свет. И в свете этом надо мной склоняется юноша в темно-красной одежде — что-то вроде облачения неизвестного мне рыцарского ордена. Ветерок, без цели бродящий по залу, слегка шевелит складки синего плаща…

…Почему же неизвестного? Алый и синий, небо заката…

— Значит, это все-таки ты, Линхи, — произношу я, глядя в его рысьи глазищи. — А я-то гадала — кто из двоих, ты или Гэлт? Еще в Эсхаре заподозрила, что именно ты, но с другой стороны, у Гэлта я видела сапфир…