Исповедь Зеленого Пламени
Шрифт:
В следующую секунду Лоти издает самый громкий вопль за сегодняшнее утро: Лугхад откладывает гитару и спокойно прыгает вниз с приличной высоты. Я уже успела привыкнуть к этой Его манере. Когда-нибудь Он таки сломает себе ногу, даром что Нездешний, как кошка, всегда приземляется на лапы…
— Мой привет и поклон вам, госпожа, — произносит Он, оказавшись перед Лоти.
— Да озарит солнце твою удачу, Мастер Лугхад, — склоняется та перед ним. — Я Лотиа-Изар Серид, воительница Залов Ночи, но… я тоже иногда слагаю песни. И хотя только от подруги твоей слышала я об обычаях братства, именуемого
— По-моему, она Растящая Кристалл, — поясняю я и добавляю с уже дежурной конспирацией: — Я, конечно, в этом не сильна, проверь лучше сам.
— Что ж, пойдем в дом, Лотиа-Изар, — произносит Он, ничуть не удивившись. — Буду рад услышать, как поет моя гитара под твоими руками.
Я прячу злорадную ухмылку: гитара-то осталась наверху, и, желая скрыть от меня ночную отключку (хотя что уж тут скрывать, емкость прекрасно видна с улицы), Он сам полезет за ней по ненадежной лестнице… Пить надо меньше! Древняя мудрость, но от того не менее верная…
«ОТНИМИ МОЕ СЕРДЦЕ У ТЕХ, КТО ПРИХОДИТ ИЗ СНОВ…»
— Говори, Лиганор.
Ночь. Еще одна из многих бессонных ночей, проведенных мною подле Безумца. Как обычно, мы сидим на полу в зале, открытой в небо, и пламя одинокой свечи, стоящей меж нами, вздрагивает от наших голосов.
Каждый раз почти дословно повторяется этот наш диалог:
— Что говорить, Лугхад?
— Слова.
— Я… не умею… как надо…
— Все равно. Говори что хочешь, светлое, темное, чужое или даже свое — каким бы несовершенным ни было, говори как умеешь… Дай мне твой голос.
Я смотрю в небо. Сегодня луны нет. Две или три звезды поблескивают меж обгорелых балок.
И снова не будет света
В разрывах туч фиолетовых,
Заплачет осеннее небо
О тех, кого рядом нету
В ту ночь на излете лета.
И стены тонкими станут,
И звезды странного цвета
В забвенье, как в воду, канут.
Утихнут пустые споры —
И все мы иными станем,
И молча в окна заглянем,
Где свет одиноких фар
Дрожит на асфальте влажном,
И в том отголоске спора
Неважное станет важным…
Когда я Говорю, голос у меня очень меняется, струной дрожит в темноте, и я слушаю его отстраненно, словно Говорю не я, а кто-то другой. Это мое Сплетение — старое-престарое, в Ордене оно давно уже успело в классику войти. А если вещь постоянно на слуху, забываешь, что когда-то сам ее сложил…
Так плакал осенний Город,
Струясь по ночной листве,
Стекая по мокрой траве,
И ветви вздыхают печально,
И в этом шелесте веток
Я слышала плач по лету…
А дождь бахромой хрустальной
Глаза фонарей закроет,
Слепые окна затянет —
И тайну ночь не откроет,
И снова меня обманет.
Тот дождь, напоенный светом,
Всю ночь мне в окно стучался —
Так Город прощался с летом.
Так Город со мной прощался.
— Хорошо… —
— Хорошо… Тепло…
Сколько раз, проснувшись ночью от непонятной тревоги, я находила Его на разрушенных перекрытиях или на крыльце, с гитарой и полупустой бутылкой чего-нибудь золотого или красного, а то и просто со свечой в руках, и взор устремлен ввысь, а движения губ складываются в страстное: «Я прошу, подари мне покой!» Я подхожу, сажусь рядом, и мы молчим час, другой… А потом Он начинает петь, и в песне той исступленная мольба — нет, не ко мне, я здесь так просто, как олицетворение женщины вообще, и до моих чувств нет ему никакого дела… а к другой, непостижимо прекрасной, чувственно-холодной, чье имя даже не Райнэя на самом-то деле, а Черная Мэльд — невзаимная любовь. Та, что питается этими мольбами и находит высшее наслаждение в том, чтобы на них не отвечать… В такие ночи лунный свет кажется мне материальным воплощением Его тоски.
После третьей подобной ночи я поняла, что НИКОГДА в Него не влюблюсь. И не спрашивайте, почему — мне бы для себя это внятно определить… Порой я словно со стороны вижу в Нем — себя, свои, успевшие стать привычным мироощущением страдания по Флетчеру. И сразу делается так неловко — словно украла чужие Слова для выражения того, чего сама на самом деле уже не чувствую… Снова я взгляд тревожный свой буду прятать под звездным покрывалом — разве я многого не знала рядом с тобой, рядом с тобой… рядом с тобой… Видимость верности храня…
Но, к счастью, иногда — теперь все чаще — бывают и другие ночи, когда Он зажигает свечу, берет мою руку в свои и приказывает: «Говори!» — словно хочет, чтобы я заглушила что-то в Его душе звуками своего голоса. И я говорю, то взахлеб, то нараспев, не помня себя, не успевая облизывать сохнущие губы. В основном не свое. И чувствую, как Он впитывает Слова всей кожей, всей сущностью своей, как тепло очага, как прохладную воду среди июльского зноя — и радуюсь от сознания, что могу хоть что-то, что нужна Ему здесь, сейчас и такая, какая есть. Потому что настанет день, и опять придет ночь — и снова Его будет томить это, непонятное… Ибо сказано: «nai гае mon dimir-ulkva on karningol…» — «не утолить мне жажды до конца всего сущего…»
— Лугхад… Можно странный вопрос? Кто я для тебя?
— Завершение, — отвечает Он словно через силу. — Лилия огненная. Дуновение ветра в камере заключенного пожизненно. Но как женщина ты мне неинтересна, если ты это имеешь в виду. Нельзя спать со своей памятью.
А чего еще, спрашивается, можно было ожидать? Все и так давно понятно. Или надеялась — скажет-таки: «Сестра»?
— Спать-то как раз можно с кем угодно, — опять словно кто-то за язык потянул! Сейчас опять придет в раздражение и будет не так уж неправ. — Вот только зачем?