Исповедь

Саламатов Урмат

В эти моменты обострения со мной были холодны. Редко говорили предложениями. Били словом, словно кнутом секли. Коротко. Хлестко. Тем самым не давали повода врагу радоваться от пророненных слов, которые собирало, словно сонар, чуткое ухо бойкотируемой стороны.

И ничего не могла я сделать с ситуацией в доме, что разум мой подавлял и душу терзал. А от этого и сама страдала. По ночам ворочалась, не спала, бесконечными мыслями отравленная. И в школе на уроках многое пролетало мимо ушей. Ничто не радовало. Ничего не хотелось. И даже, когда интересно было не могла забыть про Мамины слезы и страдания Папы. Когда смешное что–то случалось не могла смеяться во весь голос, только хихикну пару раз и то становилось не по себе. Как будто предала, променяла семью, любимых ради потех мимолетных. Тут горе у семьи – несчастна она, а мне видите

ли не до этого, я веселюсь.

Учителя те, что из хороших видели неладное и заботливо оставляли после уроков. Наедине пытали, как пленного своими расспросами. А что я могла им сказать?.. Ничего. А что учителя смогли бы сделать? Ничего. Чем смогли бы помочь, если я им все рассказала? Ничем. И все равно спасибо им за внимание. Приятно было ощущать себя видимой. А ведь, были и злые учителя: «Але! Очнись, Жезай! Все время где–то летаешь. Небось, все о принце мечтаешь?». Эх, знала бы Марина Витальевна, что мечтала я о братике, который положил бы конец нашим семейным ненастьям, никогда бы не стала так говорить. Но она и знать не хотела. Никогда не останавливалась, пока не доходила до крайности – ее личного триумфа. Пока не обидит каждую клетку существа моего. Пока не сыграет на сокровенных струнах души мелодию, оскверняющий сам инструмент. Пока не заставит убиваться и плакать. А когда достигала цели – испивала кровь до костей, в назидание другим, не успокаивая меня, хладнокровно продолжала урок. Чуть не забыла, вот еще, ее фирменное: «Знай! Дурочек принцы не любят. Будешь так сидеть, обязательно дурой вырастешь. Поверь мне, я знаю. Видела таких. Сначала сидят в школах вот так, как ты. А потом, когда подрастут на панель идут… И вид у тебя усталый. Че ночью делаешь? Работаешь что ли?». И обязательно кто–нибудь из одноклассников выкрикивал: «Грузчиком». Весь класс смеялся, а я со стыда и обиды сгорала, солеными соплями давилась, щеки обжигали горькие слезы и все рукава до предплечья были мокрые от них. Сама виновата. Нет бы встать и на весь класс осадить шутника. Правдой своей жизни пристыдить горе–учительницу. Вылить чувства свои, чтобы их тяжестью утопить навсегда проклятых врагов. Чтоб в соленом море жизни моем штормовом захлебнулись их крохотные души. Но нет. Сидела в клубочек сжавшись, голову опустив, молчала как небо немо, когда обращаешься к нему с мольбами.

2

Как сейчас помню тот день…

Я, как обычно, прибежала домой впопыхах, вся в тревоге от своих страшных мыслей. Не успела снять сандалий, как Мама обругала за грязь на колготках и следы брызг на юбке.

– Что за вид?! Посмотри на себя. Ты что в луже купалась?

Мама была в своем черном платье–тунике, которое одевала только на выход. В прихожей смиренно дожидались нежных ног Мамы того же цвета туфли, также давно не видавшие света. Это наблюдение заставило меня справится о Папе.

– Он ушел – безапелляционно отрезала Мама.

– Куда? – робко спросила я.

– Откуда я знаю. Переодевайся скорей, опаздываем уже! – сдернула с меня портфель.

– Куда?

– Куда! Куда! Одевайся тебе говорят.

Далее, я повиновалась без возражений, но молчание только усиливало тревогу. Неизвестность всегда порождала во мне дурные мысли и сомнения. Мама была чрезвычайно возбуждена. Быстро двигалась. Невпопад перебирала ногами в одну, то в другую стороны, словно многочисленные нерешенные задачи, требующие неустанного внимания, перекрывала другая, вновь пришедшая на ум и более важная мысль. Когда искала мои колготки, она опрокинула на пол сложенные в шкафу вещи и не стала укладывать их обратно. Это было очень на нее не похоже. Складывалось впечатление, что нас преследуют и мы не успеваем убежать. «Будь Папа рядом мы не стали бы спасаться бегством. Может мы бежим из–за него? От него?» – вдруг промелькнуло в голове. Не успела я ответить на свои вопросы, как упала на колени и протянув руки к матери стала плакать и просить:

– Пожалуйста Мам, давай останемся… Я не хочу никуда уходить. А Папа?

– Совсем больная что ли? Что Папа?

– Я знаю, он ведет себя плохо. Иногда. Но, он хороший. Пожалуйста, Мама, мы не можем его бросить. Он не сможет без нас.

Мама встала на колени и обняла меня, прижав к груди.

– Не хочу, чтобы ты от него уходила. Не хочу его терять. Не хочу… Не хочу. Не хочу!

– Дунька! – сказала Мама и засмеялась. – Все, перестань. Никуда мы

от Папы не уходим. Наоборот, ради него идем. В одно очень интересное место… самой не терпится увидеть. И тебе понравится. Нет времени объяснять. Пусть это будет сюрпризом для нас обоих. Давай скорее. Опаздываем.

– Обещаешь?.. – я вскинула голову и всмотрелась ей в глаза.

– Обещаю! – она улыбнулась и тонкими, холодными пальцами легонько ущипнула меня за щеку.

Мы наскоро оделись и отправились в путь навстречу неизведанному. Тому повороту в жизни, преодолев который, оставляешь весь пройденный путь позади в незримом прошлом. После, которого дорога жизни делится на «до» и «после».

Мы ехали в автобусе. Никого из пассажиров не осталось, кроме нас. Водитель заглушил мотор и в недоумении уставился на Маму через стекло заднего вида. Она, как обычно, сильно задумалась и не заметила, что мы приехали. Не успела я одернуть ее, как водитель крикнул: «Але! Конечная, как бы?!». Мы наспех покинули утопающий корабль, капитан которого закрыл посудину и бросился в местную столовую. Оказавшись за городом, где маленькие горы из окон нашей квартиры стали большими, Мама достала из сумки клочок бумажки. Развернула его и, прочитав адрес, стала глядеть по сторонам. После, справилась у прохожего о маршруте. Тот долго что–то объяснял, а в конце указал пальцем в сторону единственного, крохотного домика на вершине небольшой горы.

Мама посмотрела на нужный нам домик. Тяжело вздохнула. Затем, поблагодарив за помощь, сделала несколько шагов и замерла в раздумьях. Резко встрепенувшись со словами: «Ай, ладно! Раз уж приехали… Не ехать же обратно» потянула меня в сторону аула, через который лежал путь к вершине горы.

На протяжении всего пути местные жители – бабушки, сидящие на самодельных, деревянных скамейках, дедушки, идущие мимо сгорбившись и заложив руки за спину, пастухи на конях, погоняющие отару овец, мальчишки, играющие в футбол, пиная пластмассовую бутылку вместо мяча, женщины, копающиеся с тяпками в огороде – с улыбкой приветствуя, подсказывали нам путь. И даже с их помощью нам пришлось идти больше часа по грязи бездорожья. Торчащие из земли камни то и дело норовили нас опрокинуть наземь. Я поскользнулась и потянула Маму за собой. Она ушибла колено. Схватившись руками за ногу корчилась от боли и горько охала. Массируя ногу, я предложила ей вернуться домой и хотела позвать на помощь, но она отказалась. И уже через несколько минут была полна решимости идти дальше. «Наверное, очень интересное место» – подумала я.

Когда аул остался позади, пред нами предстала небольшая сопка. Узкая тропинка вела к домику на вершине. Заросшая поросль, очистила от грязи нашу обувь и покрасила мои колготы в зеленый цвет пока мы дошли.

Сказать, что подъем – крутой – ни сказать ничего. Мы стояли перед дверью деревянного домика и не могли отдышаться. Взмокшие до нижнего белья, с заложенными от давления ушами слышали, как бьются наши сердца. И все же, я успела запомнить окрашенные в синий цвет окна – единственный отголосок искусственности в этом месте. Все остальное в одноэтажном домике – стены, крыша, навес, крыльцо, лестница – были выполнены из дерева. Дом был таким старым, что даже древесина потеряла свой первоначальный цвет и стала маслянисто–черной. Казалось, что он выстоял так долго только из–за того, что сильный ветер обижен на этот домик и видеть его не желает.

Не успели мы взойти на крыльцо, лестница заскрипела как веселый, но бездарный оркестр, состоящий из трех человек и одного инструмента. В дверях появилась маленького роста бабка с виду лет шестидесяти, укутанная в белый, вязаный, шерстяной платок поверх джемпера. Обута была в блестящие лакированные галоши, будто новые. Ноги прикрывала широкая, толстого покроя юбка, цветом напоминавшая запекшуюся кровь.

– Здравствуйте! Мы… – не успела договорить Мама.

– Проходите! Чего так долго?.. Все уши извел. Тыщу раз уже спросил про вас, – ворчала бабка, ведя нас за собой.

Мы прошли в маленькую комнату, где в кресле сидел старик с белой, нечёсаной по грудь бородой. Глаза у него были закрыты, но веки судорожно подергивались. Руки брошенные на подлокотники кресла тоже тряслись. Ноги были согнуты под прямым углом. Туловище находилось в вертикальном положении и не касалось спинки кресла. Все его существо было напряжено и создавало впечатление человека, сидевшего на электрическом стуле.

– Захар, проснись. Проснись, говорю!.. Они? – бабка указала на нас пальцем.