Исповедальня
Шрифт:
Я и сегодня не знаю, вправду ли он влюбился в меня или просто хотел взять верх над Канивалем.
Он убедил меня, что я нужна ему, что без меня он не сможет продолжать столь трудную для него карьеру.
— Ты считаешь, что это нужно?
— Что?
— Все мне рассказывать?
— Ты должен знать, Андре. Я вижу, как ты смотришь на меня последнее время, и имею право защищаться.
— Но тебе никто не угрожает.
— Ты находишь? Первый муж Наташи тоже говорил, что не угрожает ей.
Тем не менее он достиг своей цели: все в Лондоне, да и везде,
— Отец никогда…
— Позволь мне все-таки закончить, нравится тебе это или нет. Я решила дойти до конца в надежде открыть тебе глаза, даже если ты рассердишься на меня.
Никогда еще он не видел ее такой агрессивной и в то же время жалкой.
Ее защита, коль скоро она утверждала, что защищается, выглядела неумелой, вызывая у него сострадание и гнев.
— Как говорят в двадцать лет, выбирать надо было одного. Видимо, в каждой женщине есть что-то от доброго самарянина [9] , именно потому я в конце концов и выбрала слабейшего за его слабость, наивно вообразив, что возле него мне будет отведена особая роль.
9
Персонаж евангельской притчи (Лук. 10,29—37), олицетворение сострадательности и отзывчивости к чужой беде.
В ее глазах сквозила ирония.
— Твой отец-дантист. А знаешь, кем стал Каниваль? Андре покорно ждал.
— Он тоже не закончил медицинский факультет. Бросил в двадцать четыре года по разным причинам. На прошлой неделе он был в Канне, а на этой посетит Ниццу и Монте-Карло. Он немного изменил фамилию и зовется теперь Жан Ниваль.
Его фотографии, увеличенные до огромных размеров, смотрели со всех сторон. Один из популярнейших певцов, он сам сочинял свои песни, и слова, и музыку. У Андре, в мансарде тоже было несколько пластинок Ниваля.
— Ты виделась с ним? — жестко спросил он.
— К чему этот вопрос?
— Ни к чему. Просто так. Ты виделась с ним? Она только что говорила о Ницце, о Монте-Карло. Он представил себе певца, выходящего украдкой от мадам Жанны, в то время как мать кончает одеваться. Он помрачнел, разозлился.
— И что тебе это даст?
— Ничего. Я только спросил.
— Ладно. Я хочу, чтобы ты знал, чем была моя жизнь с твоим отцом. На другой день после свадьбы мы уже сидели без гроша, и нам пришлось жить у его родителей, где с утра до вечера свекровь напоминала мне, что я гам лишняя.
Когда я забеременела, началась настоящая травля, и мы сняли на набережной Турнель двухкомнатную квартирку без водопровода и газа, с окнами на стену.
Твой отец бросил медицину, но не потому, что стремился быстрее зарабатывать себе на жизнь — он понимал: ему не сдать экзамены. Теперь ты видишь, что есть правда, которую надо знать?
Почему у него не хватило мужества крикнуть ей:
— Мама, мне еще нет и семнадцати! Моя жизнь только начинается. Впервые у меня было свидание с девушкой. Ну
Подавленный, он предпочел бы ничего не слышать, но каждое слово врезалось в память, и он не сомневался навсегда.
— Я, как могла, старалась помочь ему. Доказательства? Когда в доме не оставалось ни гроша и ни крошки съестного, я отправлялась к отцу за деньгами, заранее зная, что он скажет:
— Сама выбирала, дочка.
Но я знала также, что в конце концов он достанет из кассы купюру и, пожав плечами, протянет мне.
Потом мы переехали в Канн — старый дантист ушел на пенсию. Ты был еще совсем маленький, и я сама занималась тобой, что не мешало мне быть и служанкой, и ассистенткой, быстро надевая белый халат, когда в дверь звонил пациент.
Но я не жаловалась. Я была счастлива, по крайней мере так мне казалось. Я чему-то служила. Твой отец считал мое самопожертвование вполне естественным, и ему в голову не приходило спросить, не устала ли я. В моей жизни была цель, существование мое имело смысл. Кому, по-твоему, пришла мысль открыть кабинет поэлегантнее и поискать новую клиентуру?
Тебе ответят, что мне: из честолюбия, чтобы жить на вилле, иметь служанку, носить модные платья.
Неправда! Это твой отец хотел утвердиться в жизни, доказать себе, что его карьера удалась.
Да, я получила виллу. У меня появилась Ноэми, появилось свободное время, возможность не носить по году одно и то же платье.
Только вот у нас с отцом не стало, если так можно выразиться, контакта, разве что за столом.
Она все более оживлялась, говорила отрывисто.
— Не я, а он приглашал своих друзей-врачей. Он таскал меня каждое воскресенье на яхту к Поцци, где я должна была развлекать разговорами его мерзкую жену, пока мужчины ловили рыбу в море у островов. Это он.
— Хватит, мама, — бросил Андре, вставая.
— Думаешь, я лгу?
— Ничего я не думаю. Извини, но я не хочу больше слушать.
— Воображаешь, что я сержусь на твоего отца?
— Я вообще ничего не воображаю.
— Неужели ты не понимаешь, Андре, что должен знать?
Она подошла к нему, худенькая и трогательная в своем бикини, положила руки ему на плечи.
— Я не хочу терять сына. Ведь ты, — умоляю, пойми, — единственное, что осталось в моей жизни. Казалось, он сдался.
— Понимаю, ма.
— Ты действительно понимаешь меня? Понимаешь, что моя жизнь потеряла всякий смысл, и если я цепляюсь за Наташу…
Она припала головой к его груди; он попытался высвободиться.
— Не будь строг ко мне, Андре. Сперва узнай все.
Что он мог ей ответить? Он чувствовал себя неуклюжим, инертным, и его волнение оставалось чисто поверхностным. Оно рассеется, как только она его отпустит.
— Не плачь, ма.
— Не бойся. Это хорошие слезы, они несут облегчение Она обхватила его руками и прижалась к нему еще сильнее, но тут из окна гостиной до них донесся голос Нозми. — К телефону, мадам.
Они не слышали звонков, вернее, те смешались с шумом бульвара Карно.