Испытание огнем. Сгоравшие заживо
Шрифт:
— Зря ты, Семен Семенович, на мороз надеешься: здесь не Подмосковье, лужи даже не застывают. Штурмовики вон не рискуют, а они легче…
— Ну, это их дело. — Лебедь нахмурился, дугой выгнул шею. — А мы полетим, даже если Вселенная разверзнется.
— Вселенная-то не разверзнется, а вот шею себе кое-кто сломать может, — стоял на своем Меньшиков.
Лебедь принял предостережение на свой счет.
— Напрасно ты беспокоишься за мою шею. Она стоит не дороже тысячи тех, кто может погибнуть от фашистских танков, если мы их не уничтожим.
Этот довод окончательно склонил генерала на сторону Лебедя, и он поддержал комдива:
— Да, да, Федор Иванович, вы же знаете, какое положение под Сталинградом. Нельзя допустить,
— Сделаем, товарищ генерал, — уверенно заявил Лебедь и тоном, не терпящим возражений, приказал Меньшикову: — Позвони Омельченко, пусть готовит полк.
11
22 декабря 1942 г. …Юго-западнее Сталинграда продолжались ожесточенные бои. Советские войска сдерживают натиск крупных сил противника и наносят им огромный урон…
Вечером действительно начало подмораживать. Тонкий, не видимый глазом ледок похрустывал под сапогами трех шагавших по аэродрому командиров — генерала Петрухина, подполковников Лебедя и Меньшикова. Недалеко от КП полка уже стоял ровный строй экипажей в меховом обмундировании с планшетами на боку. А на левом фланге возвышалась фигура майора Омельченко, очень похожая на Лебедя не столько статью и ростом, сколько энергичными жестами, походкой, действиями. И неудивительно: смелость, решительность Лебедя, умение проявить твердость характера в трудную минуту нравились многим, и комдиву подражал не один только Омельченко.
Майор подал команду «Смирно!» и четко отрапортовал генералу о наличии экипажей и самолетов и о готовности их к выполнению боевой задачи.
Генерал поздоровался с летчиками и, дав команду «Вольно!», вышел к середине строя. Заговорил мягким подкупающим баритоном:
— Товарищи! Все вы слышали об окруженной в Сталинграде группировке Паулюса. Наши доблестные войска громят ее и дробят на части. Гитлеровское командование принимает все меры, чтобы вызволить из окружения группировку. С Кавказа срочно отводятся войска противника, концентрируются в районах Тихорецка, Краснодара и перебрасываются по железной дороге в район Котельникова, где собирается мощный кулак. Мы не должны допустить этого. Надо сорвать замысел врага, разгромить его войска в местах сосредоточения. В частности, вашему полку приказано нанести удар по Тихорецку. Знаю, аэродром раскис, взлететь трудно, даже опасно… Но… надо сделать невозможное. — Он обвел строй взглядом. — Кто из вас первым рискнет взлететь, доказать, что для советских летчиков нет непосильных задач? — Он снова повел по строю взглядом, и Меньшиков увидел, как летчики опускают глаза.
— Разрешаю самолет поломать, разбить, — пришел на помощь генералу Лебедь, — но взлететь. Аварию не засчитаем. Но и под его ободряющим взглядом головы летчиков клонились долу. Лишь когда он посмотрел на Туманова, тот не отвел взгляда. В глазах лейтенанта Меньшиков прочитал скорее безразличие, чем согласие. А может, бывшему командиру просто показалось?… С тех пор как погибла Рита, Туманов стал еще молчаливее, замкнутее. Три года Меньшиков, можно сказать, опекал летчика, старался понять, что угнетает его, шел ему навстречу, но раскрыть душу подчиненного так и не смог. Риту Туманов, несомненно, любил, но до Меньшикова дошли слухи, что, пока лейтенант преподавал девушкам из спецгруппы самолетоведение, завел себе еще одну зазнобу, некую Ирину Гандыбину. И это не сплетни: Меньшиков сам видел, как переживал Туманов, когда должен был выбросить ее в тыл противника. Вот и назови себя после этого отцом-командиром…
— Что, лейтенант, попробуем? — повеселел Лебедь и ближе подошел к Туманову.
— Можно и попробовать, — согласился летчик без особого энтузиазма. — Только без экипажа.
— Без экипажа? — насторожился Лебедь, уловив в словах
— Разрешите выполнять?
— Действуйте. Подвесьте десять соток, без взрывателей.
Туманов вывел экипаж из строя и широким шагом повел к своему бомбардировщику. Лебедь дал команду распустить строй, «коробочка» сломалась, нарушила очертания, но летчики, сбившись в кучу, не расходились, курили, негромко переговаривались и поглядывали в ту сторону, куда удалился экипаж Туманова.
Меньшиков почувствовал, как замерло у него сердце, когда бомбардировщик тяжело и неохотно тронулся со стоянки. То, что выбор Лебедя пал на Туманова, было не случайно. В полку есть немало хороших, превосходных летчиков, тот же Омельченко, в недавнем прошлом заводской летчик-испытатель, замполит Казаринов, комэск Шанеев, да и немало других, показавших свое мастерство на деле. И все-таки Туманов выделялся из всех: взлететь на перегретых моторах без пилотажных приборов и без шасси, сесть на грунтовую дорогу и не разбить машину, пилотировать на одном моторе и бороться с пожаром мог только ас. После того памятного полета многие летчики покачивали головой и говорили, что Туманов в рубашке родился, что, мол, ему повезло. Меньшиков и сам верил в везение, бывают такие случаи. Но везение Туманова исходило не из случайности. Меньшиков не раз летал с ним и всякий раз поражался удивительному чутью, интуиции Туманова. Его не надо было учить, не надо было ему подсказывать — он предопределял и схватывал все сам.
И все-таки каким бы способным и везучим человек ни был, каким бы мастерством и талантом он ни отличался, понимал Меньшиков, есть предел человеческих и технических возможностей. И в данном случае стихия — раскисший аэродром — была сильнее человека и машины. Колеса вон увязают по самые стойки, малейшая неточность — и самолет перевернется. А что может быть нелепее гибели у себя дома?!
Меньшиков не отрывал взгляда от бомбардировщика и до боли кусал губы. Зачем Туманов согласился?… А Лебедь даже не смотрел в его сторону, отчитывал за что-то инженера дивизии полковника Баричева, человека, годившегося ему в отцы, добросовестного трудягу и опытного специалиста.
Бомбардировщик надрывался моторами. Рев стоял такой, что земля дрожала под ногами. Колеса зарывались в вязкое месиво и, выворачивая темно-бурые пласты, оставляли за собой глубокие неровные борозды.
— Загубит машину! — вырвалось, как стон, у Баричева, не слушавшего комдива — сейчас было не до его нотаций.
Меньшиков не мог больше смотреть вот так безучастно на безрассудство, хотел было пойти на КП, чтобы подсказать Туманову рулить не к линии старта, а на небольшой бугорок, что возвышался на краю аэродрома, где было не так вязко, но летчик сам догадался об этом — бомбардировщик изменил направление. До бугорка было метров двести, и самолет никак не мог преодолеть это расстояние: его вело в сторону, колеса ползли юзом, и летчик, давая полный газ моторам, чудом удерживал хвост крылатой машины в горизонтальном положении, не давая ей опрокинуться навзничь.
Наконец бомбардировщик выбрался на бугорок, и моторы приутихли, словно делая передышку перед стартом. Лебедь повернул голову, но взгляд по-прежнему был равнодушным, словно в самолете сидел не человек, которого он послал, быть может, на гибель, а ничего не стоящий робот.
Новый, более мощный рев сотряс воздух. Бомбардировщик двинулся с места и тяжело и медленно стал набирать скорость. Бежал он долго и томительно, и Меньшиков, глянув на лица соседей, не у одного заметил испарину.
Давно надо было поднять хвост машины, чтобы уменьшить лобовое сопротивление, а Туманов почему-то не делал этого: то ли боялся, что самолет может скапотировать, то ли специально создавал больший угол атаки для увеличения подъемной силы и уменьшения нагрузки на колеса.