Испытание огнем. Сгоравшие заживо
Шрифт:
— Держи ровнее по колее, — посоветовал Серебряный.
— Поучи батьку щи варить, — зло огрызнулся Пикалов. — Голой задницей тебя б с твоей Тамарой по этой дороге, чтоб пыл любовный охладить.
— Зависть берет или ревность? — самодовольно усмехнулся Серебряный. — Все вы на нее зенки пялите. Но только попробуй кто помешать…
— А что ты сделаешь? — Самодовольство Серебряного смешило старшего лейтенанта, и он без жалости подзаводил его. — Начальника штаба или начмеда на дуэль вызовешь? А она точно им приглянулась.
— Гляди лучше
Собственно, тут никакой дороги уже не было — сплошная лужа, — а впереди в свете фар обозначился палисадничек. Пикалов крутанул баранку, чтобы объехать лужу, и машина тут же застряла. Как старший лейтенант ни газовал вперед-назад, колеса все глубже засасывала трясина.
— Ну вот, кажись, приехали. — Пикалов вытер рукавом комбинезона лоб. — Вылезай, подталкивай.
Серебряный послушно спрыгнул в грязь.
Но чем мог помочь полуторатонной, засосанной вязкой трясиной махине тщедушный шестидесятикилограммовый мужичок? Пикалов смеялся в душе над простофилей, смеялся и до отказа нажимал педаль газа, не жалея ни машину, ни своего «друга», — из-под колес летели фонтаны грязи, обдавая новенькую, может, в первый раз надетую шинель дежурного по полку, пытающегося своим хрупким плечом вытолкнуть машину.
— Еще! Еще! — кричал Ваня, когда Пикалов сбавлял обороты.
Около часа надрывно ревел мотор на краю станицы, пока к летчикам не подошел старичок. Посмотрел под колеса, безнадежно покачал головой:
— Зря машину насильничаете. Тут и трактор не сдюжит.
Пикалов выключил зажигание.
— А трактор есть в станице? — спросил он.
— Откуда? Все в МТС, к весенней посевной ремонтируются.
И только теперь Пикалов обратил внимание, что дождь прекратился, ветер повернул против часовой стрелки и усилился — верный признак улучшения погоды.
— Давно пора, — обрадовался Серебряный, словно уже выбрался из трясины. — Как поживаете, дедусь? Сильно немцы нашкодили?
— Знамо дело, — отозвался охотно старик — Все, почитай, повыгребли. Не живем, а существуем. Слава богу, у кого коровенка осталась, у кого козочка. Так вот всей станицей и держимся.
— А бутылочку у кого-нибудь достать можно?
Дед подумал.
— А почему нельзя? Знамо дело, можно.
— Мы хорошо заплатим, — засуетился Серебряный и захрустел бумажками в кармане, будто старик имел водку при себе.
Старик довел их до калитки видневшегося за палисадником небольшого дома и повернул обратно.
— Прощевайте. Всего вам доброго.
— Спасибо. До свидания, дедусь, — за обоих ответил Серебряный.
Хозяева уже спали — в доме стояла полнейшая тишина, и света ни в одной щелочке не виднелось, — но Серебряный, не обращая внимания, забарабанил в дверь. Пикалов не стал его отговаривать: больше бед — строже ответ.
Наконец в доме проснулись — в щели занавешенного окна вспыхнул огонек. Скрипнула дверь, и из сеней заспанный женский голос спросил:
— Кто там?
— Свои, любезная, свои, —
Женщина молчала, раздумывая, видно, как поступить.
— Кого там нелегкая? — донесся из глубины хрипловатый старческий голос.
— Летчики, бать, попить просят. И снова молчание.
— Мы заплатим. Нас вот сосед ваш к вам направил.
— Ладно, — согласилась женщина. — Только оденусь…
Хлопнула дверь. Они ждали минут пять. Наконец щелкнула защелка, отодвинулся тяжелый засов, и их впустили. Первое, что бросилось в глаза Пикалову, когда он вошел в дом, а вернее, в обыкновенную деревенскую избу, — черная худая коза с двумя козлятами. Она стояла на соломе, недружелюбно посматривая на пришельцев, нагнув голову и выставив вперед острые, чуть загнутые назад рога. Маленькие, такие же черные козлята испуганно жались к ногам матери. За козой с козлятами в левом углу Пикалов рассмотрел фанерную загородку с дверкой, начинавшуюся не от самого пола и не доходившую до потолка, — не хватило материала. Справа, в небольшом закутке за русской печкой, стояла кровать. На ней сидел старик в нижнем белье, взлохмаченный, нечесаный.
— Здравствуйте, — приступил Серебряный к переговорам. — Ради бога простите нас, нужда заставила потревожить. Застряли вот тут, — указал в сторону, где осталась машина. — Видите, как уделались. Разрешите хоть руки помыть.
Пикалов наблюдал, как женщина аккуратно и экономно поливала Ване на руки. Ей было лет тридцать, не более; сильная и ловкая, несколько полноватая, игривая — в ее движениях, в улыбке, которой она одаривала капитана и старшего лейтенанта, в неумелом кокетстве видно было желание понравиться. Дед искоса поглядывал на свою невестку, чесал пятерней бороду, недовольно покряхтывал.
Между тем Серебряный вымыл руки, умылся и, повеселевший, взбодренный, будто ничего страшного не случилось, начал «обрабатывать» старика:
— У каждого, дедусь, свои беды. Мы вот тоже, как говорится, пошли по шерсть, а вернемся стрижеными. Такое важное дело, а мы застряли. Промокли, продрогли, и, главное, согреться нечем. Так недолго не то что грипп — воспаление легких схватить. А нам летать надо, немцев громить. Может, найдется граммов по сто пятьдесят для сугреву? Мы хорошо заплатим и вас угостим. — Ваня достал из кармана гимнастерки пачку тридцаток
Дед наметанным глазом стрельнул по пачке и кивнул на невестку:
— Разве что у нее где… Акуль, надо уважить красным командирам, — обратился он к невестке. — И в самом деле промокли, как бы не захворали.
— Да уж уважим, как не уважить, — расплылась в улыбке Акулина. Подала Пикалову полотенце и, взяв спички, вышла в сенцы. Вернулась с трехлитровой бутылью, до половины наполненной мутноватой жидкостью. Серебряный сунул ей в руки пачку денег.
— Что вы, что вы, — возразила женщина, — это же очень много.