Испытание огнем

Тарский Юрий

Огонь вражеских кораблей поредел. Интенсивно стрелял только один катер; второй подошел к месту гибели сторожевика и подбирал из воды тонущих гитлеровцев.

— Молодцы артиллеристы! Добивайте гадов! — похвалил комендоров Снегов. — Последнего, последнего не упускайте! — закричал он еще громче, когда снаряд дроновской пушки разорвался на корме катера, вертевшегося около мачты потопленного сторожевика.

Над катером взметнулся фонтан огня, черного дыма и обломков. Бросив тонущее судно на произвол судьбы, катер быстро уходил в сторону берега,

прикрываясь дымовой завесой. Лодка продолжала вести по нему огонь. Снаряды ложились совсем рядом, но маленький кораблик вертелся, как угорь, и вскоре скрылся за горизонтом.

— Черт с ним, пусть бежит к своему фюреру! — махнул рукой Снегов и приказал: — Отбой артиллерийской тревоги!

Дронов поднялся на мостик. Он закоченел на ветру, лицо его посинело, пальцы одеревенели и не слушались.

— Внизу! — позвал Снегов, склонившись над рубочным люком. — Мой реглан на мостик!

Снизу подали кожаное на меху пальто командира. Снегов набросил его на плечи Дронова. Старшина посмотрел на командира счастливым благодарным взглядом и устало улыбнулся. К нему потянулось несколько рук с портсигарами.

“Касатка” прорвалась. Она полным ходом уходила в открытое море. Снегов торопился оставить между лодкой и вражеским берегом как можно большее расстояние. Он ни на минуту не сомневался, что гитлеровцы, взбешенные дерзостью подводников и зная о полученных лодкой повреждениях, сделают все, чтобы расправиться с ней, выслав на перехват свои самолеты.

Рядом со Снеговым встал Кононов. Высокий и жилистый, в распахнутом на Труди ватнике и сбитой на затылок шапке, замполит еще не остыл после боя; на его широких, словно вырубленных скулах горели алые пятна. Стиснув локоть Снегова пальцами, Кононов взволнованно сказал:

— Здорово, командир! Считай, из пекла выбрались…

Снегов приказал заняться ранеными, а сам, — осмотрев повреждения на палубе и в корпусе лодки, спустился вниз и прошел по всем отсекам. Повреждений было немало, среди них и серьезные, но все они, за исключением двух пробоин в корпусе и перебитого привода руля, не мешали “Касатке” уйти под воду. Главное, привод — с такой неисправностью не погрузишься.

— Не меньше часа уйдет на ремонт, — покачал головой механик. — Нет, не меньше часа, — опережая возражение командира, убежденно повторил он.

— На все даю полчаса. Слышите, полчаса и ни минутой больше. Меньше — сколько влезет, — отрубил Снегов.

— Но работать придется в надстройке; там тесно, не развернуться и волны бьют. Любого не пошлешь…

— Любого и не нужно. Выберите добровольца. Исполняйте, механик! — тоном, пресекающим возражения, сказал командир и пошел из отсека.

Прежде чем подняться на мостик, Снегов зашел в кают-компанию. Тут лежали раненые. Их было трое: Мартынюк с простреленной грудью и двое комендоров кормовой пушки, оба с осколочными ранениями головы и рук. Свою рану Снегов в счет не принимал — шальной осколок на излете рассек лишь кожу на лбу, оставив неглубокий след.

Мартынюк лежал на диване. Он был совсем плох.

Его заострившееся, без кровинки лицо напоминало маску. Перед ним на коленях стоял лодочный фельдшер и бинтовал ему грудь. Фельдшеру помогал Жаворонков, спустившийся с мостика. Грудь раненого тяжело вздымалась и опадала, из провалившегося синегубого рта вместе с хриплым дыханием рвались обрывки фраз. Он будто выстреливал их.

— Брось, доктор… Все равно мне крышка. Отплавался. Жалко… не довоевал. Мне бы хоть ползком до Берлина доползти… До гнезда их паучьего. Жалко…

Жаворонков поддерживал раненого за плечи. По его запавшим щекам катились слезы. Он глотал их и громко шмыгал курносым носом.

— А ты не плачь… Алешка, — Мартынюк хотел улыбнуться, но улыбки не получилось на искаженном страданиями лице. — Не плачь. Ты дойдешь, Алешка… За меня…

Снегов сцепил зубы, круто повернулся и, ничего не видя перед собой, пошел вон из отсека.

На палубе все уже было подготовлено для ремонта привода. Перед открытым люком в надстройку стояли механик и трюмный Фролов, низенький, узкоплечий, ни дать ни взять парнишка-подросток. Через плечо матроса висела брезентовая сумка с инструментом, в руках он сжимал маленький аккумуляторный фонарь.

— Готовы? — спросил Снегов.

— Готов, — просто ответил Фролов.

— Времени в обрез. В любую минуту могут налететь фашисты. От вас зависит жизнь товарищей.

— Я понимаю, — тихо сказал матрос и поправил лямку на груди. — Разрешите идти?

Командир кивнул:

— Идите…

Потянулись минуты, тягучие, как перестоявшаяся патока. Снегов отвернул манжету реглана, сверил свои часы с корабельными. С момента начала работы в надстройке прошло всего лишь двадцать минут. Из черного квадрата люка, видневшегося на корме, доносился глухой стук железа о железо. Из центрального поста на мостик поднялся Кононов. С побелевшего лица смотрели скорбные глаза.

— Умер… — тихо сказал Кононов. На скулах у него вздулись желваки. — До чего ж обидно терять людей сейчас, когда до победы…

Он не успел договорить.

— Воздух! — пронзительным голосом закричал сигнальщик, протягивая руку за корму.

Над горизонтом появилась малюсенькая черная точка. Она четко проектировалась на бледно-палевом фоне закатного неба. На миг скрылась в свинцовой дымке, повисшей над морем, и тут же вновь появилась, быстро вырастая в размерах.

— Справа по борту еще два самолета! — доложил сигнальщик.

— Артиллерийская тревога! Приготовиться к открытию огня! — зачастил Снегов, не делая пауз между словами.

Из люка выскочили комендоры и бросились к пушке. Жаворонков, припав к прицелу “максима”, разворачивал пулемет навстречу самолетам.

“Мессершмитты”, — определил Снегов по их укороченным крыльям и хищным акульим носам. Они летели над самой водой, лениво покачиваясь из стороны в сторону. Вот сквозь гул дизелей прорвался их злобный вой, и вдоль борта “Касатки” по воде протянулась частая линейка фонтанчиков.