Испытание верностью
Шрифт:
Шаховской кивнул и поднялся, на ходу коснувшись ее руки жестом, исполненным понимания и искреннего дружеского участия.
56
Леонид Сергеевич был действительно прав, поздравляя себя с догадливостью.
Аделаиде и в самом деле вспомнился тот день в марте (кажется, это была среда… ну конечно, среда!), когда она спросила Карла, отчего у него красные глаза, а тот честно ответил ей, что накануне несколько перебрал.
В среду днем она не знала и не подозревала даже, что всего через несколько часов
В среду днем она еще пыталась держаться от него на расстоянии. Но все же, уступив его настояниям, отправилась с ним в кафе, и там, маскируя свой искренний к нему интерес и сокровенные желания под обычное дамское любопытство, стала задавать ему кое-какие вопросы. А он, видя ее насквозь, отвечал на них так же откровенно, как и на вопрос о глазах (что далеко не всегда приходилось ей по вкусу).
Когда же Карл сказал ей, что накануне выпил лишнего, Аделаида решила, что он просто посмеивается над ней (ведь это же невозможно представить – он, и вдруг перебрал!).
Про события же, происходившие в школьной столярной мастерской во вторник вечером, она, разумеется, так и не узнала. Ни завхоз, ни тем более трудовик, имевший все основания опасаться немедленного увольнения, ничего ей об этом не сказали.
В общем, тогда Аделаида не придала тому разговору никакого значения, а вот сейчас о нем вспомнила.
Что там еще говорил Шаховской? Стрессы? Ну еще бы!..
Да стоит лишь вспомнить ту бессонную ночь со среды на четверг, когда она только-только начала ощущать себя пробужденной к жизни, а он покинул ее у подъезда дома, когда к ее губам поднесли желанную чашу и тут же отняли, не дав сделать ни глотка, когда она до утра металась по пустой квартире и почти потеряла надежду, что он когда-нибудь здесь появится.
А воскресенье? А разбившийся самолет Санкт-Петербург – Цюрих?
А те последние, страшные минуты, когда она совсем уже собралась идти топиться и даже захватила с собой егоединственный, бесценный подарок – учебник немецкого, и лишь явление мужа спасло ее от этого рокового шага?
Внутренние голоса, которые она не слышала вот уже больше двух месяцев, потому что жила наконец-то цельной, осмысленной жизнью, в полном согласии с самой собой, вдруг проснулись и загомонили разом.
Неужели и вправду все это наложило пагубный отпечаток на ребенка?
На ее малыша, который пока еще не больше незрелого яблока? Кто ей ответит, кто сможет сказать, так это или нет?
«Ох, Карл, как же мне было хорошо всего час назад, на скамейке под сиренью!
И как тяжело теперь…
Ну почему тебя нет рядом, когда ты так нужен?! Почему я должна думать об этомодна?..»
Тот, о ком она тосковала, кого мысленно звала и упрекала за то, что он ее не слышит и не может ей помочь, тот, кто был причиной ее нынешнего состояния и совершенно об этом не подозревал (мужчины почему-то редко задумываются о
57
Элементарных медицинских познаний, полученных им еще в молодости, было достаточно, чтобы поставить себе неутешительный диагноз.
Боль, донимавшая его последние сутки, не имела ничего общего с приступом в области печени или нытьем сломанных когда-то, но благополучно сросшихся ребер.
Это был банальный аппендицит, безопасный в условиях цивилизации, но чреватый серьезными неприятностями в сотне километров от ближайшей операционной.
Когда профессор общался с Клаусом, вытаскивал парня из пропасти, тащил его рюкзак, лечил, согревал, подбадривал, и после, когда вел боевые действия против двоих Стражей, боль, загнанная волей в крошечный темный уголок сознания, вела себя тихо и помалкивала.
Теперь же, когда он остался один и ушел в тень скалы, так что ассистент при всем желании не мог его видеть, она вырвалась на свободу и вонзила в свою жертву зубы с утроенной силой.
Карл пошатнулся и опустился на снег, прижав руку к животу.
Темные отверстия в скале, одно из которых, как господин Роджерс надеялся, вело прямо в Долину, дрожали и подмигивали ему радужными искрами.
Карл переждал приступ, несколько раз крепко зажмурился и открыл глаза. Дрожание прекратилось.
Ты все равно не найдешь нужную пещеру, заявила боль, проведя огненной ладонью по его кишкам, просто не успеешь. Ты – мой.
Почему бы тебе не остаться здесь?
Просто лечь на этот восхитительно пушистый и прохладный снег и успокоиться? Тогда будет легче, намного легче, поверь мне…
А может, и в самом деле… Чего зря мучиться-то…
Хорошо, что он сейчас один, наедине с болью. Можно сколько угодно корчиться и стонать, можно грызть снег и не прятать вскипающих в уголках глаз слез.
Хорошо, что сейчас рядом с ним нет Клауса.
Парень, конечно, повзрослел за последние несколько дней, но не настолько, чтобы, не противясь и с достоинством, принять неизбежное и дать любимому учителю спокойно умереть.
…А все-таки жаль, что у него, у Карла, не было сына. И не будет…
Боль согласно кивнула и в предвкушении потерла ладошки.
Значит, уже все?
Ну конечно. Сам подумай – у тебя нет никаких шансов. А я, в награду за смирение, награжу тебя сладким предсмертным сном. Кого ты хочешь увидеть? Дочерей своих? Деллу? Старых друзей?
Я покажу тебе все, что захочешь!
Я хочу жить. И найти Шамбалу.
Как там говорил мальчик – жить миллион лет? Нет, не так – на грани смерти жить и наслаждаться этим так, словно впереди у тебя миллион лет…
Воистину – устами младенца… Молодец Клаус!
А я чуть было не сдался…
Я пойду дальше, заявил Карл, скрипнув зубами и поднимаясь с колен. Я буду идти, пока меня держат ноги, а когда они откажут мне, поползу.
Боль в изумлении смолкла и отступила.