Испытание

Дубинин Антон

Подойдя уже к самой ризнице, Кретьен обернулся на вход, как оборачиваются, почувствовав пристальный взгляд в спину — и вздрогнул. На него действительно глядели.

Там, над входом, был Всевышний. Sanctus, Sanctus, Sanctus Dominus Deus Sabaoth. Или нет, Христос — но в роли Пантократора, Судии. Отделяющий широким, неумолимым движением раскинутых рук — агнцев от козлищ. К избранным — правая, поднятая рука, там лоно Авраамово, гармония, светлые стройные фигуры. Левая, несущая наказание длань — опущена, карая порок, и судорожно сжавшиеся фигурки скорчились в мучении,

и более нет им места среди людей. В мире черное и белое были безнадежно перемешаны, но пришло время, и Господь отделяет Своих. Лицо Его, белое, суровое и глядящее прямо… Его лицо…

Кретьен, побледнев, перекрестился. Прости меня, Господи, я не хочу оказаться слева, о, как же я не хочу оказаться слева…

…Он толкнул ризничную дверь. Маленький, лысоватый, старый священник, дернувшись всем телом, вскочил ему навстречу из-за стола.

— Сын… мой… Что вам угодно?..

— Я хотел бы, — и Кретьен с внезапной дрожью жалости, изумления, боли — понял, что священник его испугался. — Отец мой, — сказал он со всем вежеством, на которое только была способна его рыцарственная душа, сказал, преклоняя на пороге колено, — отец мой, я хотел бы исповедаться.

…Многое видел в жизни Кретьен, но вот такого — еще никогда. И более того — никому бы не пожелал того увидеть. Это была церковь Божия, та, которую он привык видеть в силе и славе, скорее подавляющей и грозной, нежели уничиженной. Церковь Божия, где в пустеющем соборе старенький священник боится входящего человека, боится, что явились защитники ереси — как-нибудь ущемить его… Кретьен бы все пережил — даже если бы ему предложили выбор: церковь или друг. Тогда он, наверно, выбрал бы того из них, за кем в данный момент видел бы правду. Но вот этого он спокойно воспринять не мог, и в этот миг стал ревностным католиком — более, чем когда бы то ни было. «Сатанинская синагога», вспомнилось ему скривившееся лицо Этьена, — и единственный раз за все время ему захотелось Этьену как следует врезать.

Что ж поделаешь, грубый франк. Что ж поделаешь, есть такая порода людей — они защищают тех, кого бьют. И в этот момент им даже все равно, правы те или нет. Увы им, увы.

— Отец, я… хочу покаяться в грехах.

— Говорите, сын мой. Говорите без утайки, с истинным раскаянием сердца, и помните о пяти ступенях покаяния — осознание греха, испытание совести, покаяние изустное, чистосердечное раскаяние и намерение боле не грешить.

Священник, при виде Кретьенова послушания, словно оттаял сердцем. А когда он, приосанившись наконец, указал покаяннику на скамеечку для коленопреклонения у своих ног, мир понемножку вошел в свою колею. Похоже, этот отец готов был отпустить любой грех за одно только достоинство — что к нему явился не катар, а честный католик.

— Грешен я гордыней. Пред высшими и пред равными. Так же грешен похотью. Я предавался греховным мыслям о замужней даме, жене моего сеньора.

— Так, сын мой, так… А не предавались ли вы с этой дамою плотскому греху, скажите без утайки — Господь все грехи прощает…

— Нет. Нет, никогда.

— Это

хорошо, сын мой, это хорошо…

— А еще предавался я отчаянию. И давно не вспоминал о Церкви Божией. Лгал — как казалось мне, во спасение; гневался, презирал. Давно не вспоминал с раскаянием, что виновен в смерти моей матушки — она умерла от тоски по мне.

— Что еще, сын мой?.. Не убивали, не лжесвидетельствовали, не блудодействовали?

— В душе своей стократ все это совершал. Но въяве — не попустил Господь.

— Сим отпущается раб Божий… как ваше имя, сын мой?

— Ален.

…Он закрыл глаза, чувствуя, как они теплеют от слез. Но, твердо решив не плакать, он сжал зубы, радостный, радостный — и так стоял, пребывая словно бы в теплой воде, пока священник читал молитву отпущения.

— Встаньте, сын мой. Епитимья вам — пожертвовать на церковь, сколько можете, да посетить на Успение Богородицы какой-нибудь большой собор вашего края. Вы ведь не отсюда, наверное?..

— Из Шампани.

— По выговору оно и видно… Ну, вы сами знаете, что у вас там крупного есть, а если на юге останетесь — так у нас тут Сен-Жилль, или вот собор Святого Павла в Нарбонне, в Тулузе — святой Сернен, а в Кастре — Сен-Винсент… В Альби — святая Сесиль, а в Оше — Богородица… Наша-то — небольшая, но сюда тоже можно…

— Благодарю, отец.

— Не за что, не меня — Господа благодарите…

— Вот, возьмите на церковь.

Бледные глаза клирика расширились, когда он заглянул в кошелек.

— Сын мой… Да вы щедры…

(Бог с ней, с этой кольчугой. Ну, заедем в Труа, подумаешь. Или наймусь на корабль гребцом, а Этьен поедет на деньги от продажи коня…)

— Что вы, отец, вовсе нет. Можно ли попросить вас… молиться за душу моего брата?

— Ну, разумеется… Как имя?..

— Этьен.

(Имя, горькая льдинка, исходящая наружу из горла.)

— Этьен, а другие имена либо прозвища — есть?..

— Есть. Талье.

— Талье, сын мой?..

— Арни.

— Талье-Арни, сын мой? Я верно расслышал?..

(Почему я так сказал, Господи? Ответь мне, я сам не знаю. Ну… значит, пусть будет так.)

— Да, отец.

…- Исповедь окончена, сын мой, Ален. Вставайте же.

Колени уже слегка затекли, но Кретьен не спешил подниматься.

— Отец… Жоселин. Я хотел… Еще сказать.

Насторожившись, клирик как-то весь подобрался. Чего он еще хочет? Неужели задумал признаться в ереси или еще в чем?..

— Я хотел попросить… благословения.

(Это — прыжок в воду с моста. Все или ничего. Как в детстве он боялся выдирать зубы, а отец научил — если сразу, то не больно… Если не мяться, не размышлять, а сразу, одним рывком — р-раз! Все — или ничего.)

— Я ухожу… В далекий путь. Искать Замок Святого Грааля.

Кретьен прыгнул, и вода с грохотом сомкнулась над ним.

Священник молчал целую вечность. И от того, что он скажет, зависела Кретьенова судьба. Зависело, кто выйдет отсюда после исповеди. Человек — или тень. Мертвый — или живой.