Испытано в небе
Шрифт:
В полёте стало ещё жарче. К солнечному зною добавилась жара, так сказать, химического происхождения – от несметного количества калорий, сгоравших в наших бренных организмах в результате активных физических упражнений со штурвалами и педалями.
Мы шли по маршруту, выученному за дни тренировочных полётов наизусть. Впрочем, даже если бы мы не знали дороги, сбиться с неё было невозможно: её чётко обозначала пунктирная цепочка ядовито-оранжевых сигнальных дымов и поблёскивавших в жаркой дымке мигалок – небольших прожекторов, направленных навстречу летящим самолётам.
Где-то слева
– Пора разворачиваться, – нервно сообщил наш штурман, показывая на летящего как ни в чем не бывало вперёд флагмана. – Что они там, заснули, что ли?
Не знаю, какие диспуты велись в это время в кабине флагманского Ту-4: кто «голосовал» за то, что пора разворачиваться, кто за то, что рано. Потом, на земле, оказалось, что каждый по отдельности член экипажа головной машины – именно он! – считал, что «пора», но, увы, его спутники, известные путаники и ретрограды, не вняли гласу рассудка и прохлопали время разворота!
Да, разворот был начат с опозданием.
После выхода из него нам полагалось оказаться как раз перед носом всей остальной группы, которой оставалось пристроиться за нами, чтобы так и пройти над Тушино. На тренировках это получалось как по нотам.
А сейчас, ещё лёжа в развороте, мы увидели, как над тем местом, где нам предстояло выйти на последнюю прямую, уже скользят одна за другой чёрные чёрточки: звенья и отряды парадного расчёта.
Возникла реальная и притом весьма малопривлекательная перспектива – врезаться сбоку в плотную массу летящих самолётов. Это была бы «та» каша!
И тут наш ведущий принял единственно возможное в создавшейся обстановке решение.
Я увидел, как самолёт Голованова, не выходя из разворота, с круто наклонённым к земле левым крылом и высоко задранным в небо правым, энергично пошёл на снижение. И в ту же секунду радио донесло его команду:
– "Призма"! «Окунь»! – это были позывные кораблей Н.С. Рыбко и нашего. – Уменьшить высоту на двести метров, следовать за мной!..
И мы нырнули под плотный, аккуратный, действительно «как на параде», строй боевых машин.
Последовала команда дать всем моторам полный газ, чтобы развить максимальную скорость полёта. Самолёт уже не качает – его буквально бьёт о невидимые воздушные ямы и колдобины. Под самым застеклённым носом кабины проносятся дёргающиеся в такт прыжкам нашей машины деревья, полянки, овраги – замечательный приистринский пейзаж, до которого мне сейчас впервые в жизни нет ни малейшего дела.
А сверху, над нашими головами, в ясно-голубом небе проплывают звенья летящих самолётов. Но проплывают как-то странно – пятясь, будто раки, задом наперёд. Так кажется потому, что наши корабли летят быстрее. Вот уже видны головные машины строя. Ещё минута – и мы их обгоним!
Но этой-то столь нужной минуты нам как раз и не хватило. Мы так и прошли над Тушинским аэродромом – в узком промежутке между заполненным москвичами лётным полем и летящей над нами армадой двухмоторных самолётов.
– Это новый, ещё не описанный в уставах вид авиационного строя: строй бутербродом, –
Но, вернувшись на свой аэродром, мы узнали, что, как говорится, «произвели впечатление». Наше необычное появление оказалось, с чисто зрелищной точки зрения, даже эффектным. В общем, нас причислили к категории победителей, судить каковых не принято.
Бывает, оказывается, и так, что даже наши ошибки оборачиваются нам же на пользу.
ИСПЫТАНИЯ «ТУ-ЧЕТВЁРТЫХ» ПРОДОЛЖАЮТСЯ
Парад прошёл. Опять начались так называемые трудовые будни. Говорю «так называемые» потому, что будни эти отнюдь не были серы и однообразны. Во всяком случае, сюрпризов они преподносили значительно больше, чем хотелось бы.
Не заставило себя ждать и первое серьёзное происшествие на «Ту-четвёртом».
Всего за несколько дней до него с завода прилетела «четвёрка», пилотируемая лётчиком-испытателем В.П. Маруновым. Но едва успели мы обрадоваться, что нас уже четверо, как нас снова стало только трое…
Получилось это так. Васильченко на «тройке» гнал площадку: обычную, тихую, невинную площадку, даже не на максимальном режиме работы двигателей. Показания всех приборов были в полном ажуре.
Внезапно эта идиллия нарушилась сообщением из кормового отсека:
– Дым и пламя из-под капота третьего мотора.
Поначалу ни с мест лётчиков, ни с поста бортинженера пожар виден не был: встречный поток воздуха относил огненный шлейф назад. Тем не менее мотор, конечно, сразу же выключили, перекрыли подачу бензина, пустили в ход противопожарную систему – словом, приняли все меры для ликвидации огня.
Самолёт со снижением шёл к своему аэродрому из дальнего края испытательной зоны, где, как назло, его застигло происшествие.
– В корме! Как там дела? – спросил Васильченко.
Ответ был неутешителен:
– Пламя увеличивается… До самого хвоста язык…
До хвоста – это добрых два десятка метров! Ничего не скажешь: пожар полноценный…
Ещё минута – и в СПУ раздался голос бортинженера Николая Филизона:
– Вот теперь видно…
Доступная взору бортинженера передняя часть мотора, обычно глубоко затенённая окружающим её капотом, светилась мрачным, бордово-красным светом, словно только что отлитая из расплавленного металла. Командир корабля подумал о многих тоннах бензина в крыльевых – прямо за горящим мотором – баках, наглядно представил себе, как все эти тонны (что весьма вероятно) взорвутся, и, вздохнув, дал команду:
– Бортинженеру – разгерметизировать машину. В носовой и кормовой кабинах – открыть люк и дверку. Всему экипажу – покинуть самолёт!
И тут же, обернувшись к бортинженеру, бросил на него весьма сложный взгляд, значение которого, если выразить словами, звучало бы приблизительно так:
«В сущности, и тебе, Коля, надо бы прыгать… Тут в ближайшее время может так рвануть, что от нас только разрозненные молекулы останутся… Но я сам ещё немного погожу… А без тебя мне как без рук… Мне ведь даже этот подлец – третий мотор – толком не виден. Конечно, смотри сам, но, может быть…»