Испытательный срок (сборник)
Шрифт:
Венька засмеялся.
– Но ведь тебя она тоже уважает, товарищ Воробьев, твоя кобыленка.
– Мне она – обязана. Я над ней, как ни скажи, первое начальство, напомнил с достоинством Воробьев. И стал водить лошадь по двору, чтобы она не запалилась от бега. – Ездил-то ты на ней далеко ли?
– Нет, не далеко. Тут рядом…
– Ну, не заливай. Ты гляди, какая она мокрая, и бока ходуном ходят. А за лошадью, это имей в виду, нужен глаз, как за ребенком. Ежели желаешь, чтобы лошадь была постоянно на ходу, когда это
Разговор был тихий, хозяйственный, ничем не напоминавший о том, что скоро предстоит важнейшая операция.
Венька подошел к своей кобылице, похлопал ее по крупу, точно так же, как Воробьев свою кобыленку. Потом спросил:
– Начальник в избе?
– В избе, – сказал Воробьев. И почтительно добавил: – Отдыхает.
– Отдыхать некогда, – сказал Венька. – Сейчас поедем. Сейчас по холодку далеко можно проехать…
– Может, чаю попьешь?
– Некогда. – Венька пошел в избу, но на крыльце остановился и спросил Воробьева, как мальчик-сирота: – Хлебца кусочек не найдется? Что-то у меня сосет внутри…
– Как же это не найдется! – забеспокоился Воробьев. – И мясо найду. И все, что надо. Как же можно, не жравши, воевать!..
Он привязал кобыленку и вслед за Венькой вошел в избу.
Минут пять спустя Венька вышел на крыльцо. И в полосе света, выпавшей из избы, было видно, что в руках у него кусок хлеба и кусок мяса. Он ел и говорил Воробьеву, опять появившемуся на крыльце:
– Ты, Семен Михайлович, сейчас с нами можешь не ехать. Пусть твоя лошаденка отдохнет. Ты часам к двенадцати к нам подъедешь – к Пузыреву озеру.
– Нет, уж я сейчас поеду, – сказал Воробьев. – Ты за мою Тигру не беспокойся.
– За какую Тигру?
– Ну, кобыленку-то мою Тигрой зовут.
Венька опять засмеялся. И смеялся так, будто ничего смешнее этих слов никогда в жизни не слышал.
19
Было раннее утро, когда мы подъезжали к Пузыреву озеру.
Только что проснувшийся лес полон был птичьего щебета и той влажной, пахучей свежести, которая скапливается за ночь в листве и мхах и при свете солнца распространяется по земле, оздоровляя все живое, оживляя мертвое и волнуя души людей предчувствием великого счастья.
Люди, может быть, всего добрее бывают именно в утренние часы возвышеннее, великодушнее. И настроиться на суровый лад им не так легко, когда все вокруг торжествует и радуется восходящему солнцу.
А мы ехали, как говорится, на дело.
По плану операции, расчерченному нашим начальником на карте, мы должны были, как он выразился, закупорить большак, то есть одну из главных на этом участке таежных магистралей, по которой минувшей ночью проехал «император всея тайги» к своей возлюбленной – Кланьке Звягиной.
Я помнил, что Кланька живет на взгорье, на Безымянной заимке, у самого пруда.
Мы ехали по лесу вдвоем с Колей Соловьевым, который знал об условиях предстоящей операции, наверно, еще меньше меня.
Остальные же из нашей группы вместе с начальником продвигались по ту сторону большака. Их было не видно и не слышно.
В лесу сгустилась необыкновенная тишина. И только где-то в отдалении усердно трудился дятел, добывая себе нелегким способом необходимое пропитание.
Всякий разумный человек, наверно, подумал бы о том, что это не простое и, пожалуй, даже рискованное дело – закупорить большак, если нас всего шестеро и мы не знаем в точности, сколько бандитов сопровождает Костю Воронцова. Ведь не один он поехал к своей невесте. Едва ли он решился бы поехать один. А вдруг не мы, а он закупорит нам все пути?
Эта мысль, конечно, встревожила бы и меня, если бы она тогда сразу достигла моего сознания. Но мой мозг все еще был объят дремотой, и я заботился только о том, чтобы не задремать в седле.
А задремать было легко. Все-таки я не спал уже две ночи. В ту ночь в Дударях меня томила духота и Венька мешал мне спать, читая свое письмо. И в эту ночь, кажется, никто из нас по-настоящему не уснул.
Сквозь дрему, склеивающую глаза, я изредка поглядывал на Колю, то едущего рядом со мной, то отстающего. И мне казалось, что он тоже задремывает. Вот сейчас мы оба уснем в этом опасном лесу. У меня набрякли веки. Больно смотреть. Я закрыл глаза.
Вдруг Коля толкнул меня рукояткой нагайки в плечо.
– Медведь!
– Где медведь?
– Ну, откуда я знаю где, – благодушно ответил Коля. – Был и вышел…
Я опять закрыл глаза, но Коля снова толкнул меня в плечо.
– Гляди, деревья-то какие…
Я поглядел на деревья, но ничего особенного не заметил.
– Ободранные, – сказал Коля. – Это медведи их ободрали. У них сейчас, наверно, самая свадьба. Хотя по времени-то им пора бы уже отгулять…
Правда, теперь я разглядел: на нескольких деревьях ободранная кора.
Медведи, это я знал, в дни гоньбы сильно злятся, царапают когтями землю, становятся на дыбы и передними лапами обдирают кору с деревьев.
Наклонившись с седла, я потрогал толстую осину, с которой длинными лоскутьями свисала зеленовато-бурая кора.
Видно было, что содрана она совсем недавно, час или десять минут назад: мезга еще не подсохла. Значит, и медведь ушел недалеко. Может, он бродит где-то тут. Может, он уже скрадывает нас.
Это напрасно рассказывают, что медведь будто бы глупее лисы, что он неповоротливый, ленивый. Медведь и хитер и быстр, когда это нужно ему. И нам не уйти от него даже на лошадях, если он захочет нас преследовать в этом лесу.