Испытательный срок
Шрифт:
Егоров медленно проходит по затемненному коридору и возвращается в тот зал, где играют в карты.
Тут уж в самом деле нечем дышать. Накурили так, что сильно режет глаза. И пахнет нехорошо. Черт знает чем пахнет! А лица у игроков густо-синие. Можно подумать, что тут действительно собрались вдруг ожившие покойники и опять решили играть.
Егоров проходит в глубину зала и смотрит на стенные старинные часы с огромным медным маятником в лакированном футляре.
Времени, оказывается, еще очень много до конца дежурства. "Золотой
Егоров опять смотрит на часы и вспоминает слова Жура: "Особенно долго-то там не толкись. Побродишь часов до двенадцати и можешь идти домой, если, конечно, не будет серьезного дела..."
Серьезного дела пока что нет. И, наверно, не будет. Но все-таки надо побродить здесь хотя бы еще с полчасика. До двенадцати обязательно надо побродить. Неудобно уйти раньше.
"А этот нэпман паразит, настоящий паразит, - думает Егоров, вспоминая происшествие у кассы "Пти шво".
– Уже в свои дружки меня зачислил. Но я тоже хорош: полез, как дурак, за барышами".
Егоров расстроен до последней степени. Он медленно проходит меж столиков, рассеянно смотрит на игроков и все время думает, не может не думать о том, как он глупо, непростительно глупо поступил в "Пти шво", будь оно проклято.
И ведь об этом рассказать никому нельзя. Даже стыдно рассказывать. Вот какой он оказался барахольщик! Он и сам раньше не знал, что он такой жадный и глупый...
– Скучаешь?
Егоров, все еще сконфуженный своими мыслями, оборачивается. Может, это не его спрашивают? Нет, его.
Перед ним стоит худой, длинный пожилой человек с необыкновенно бледным, костлявым лицом, на котором горят глаза сумасшедшего.
– Ты меня знаешь?
– спрашивает сумасшедший.
Ну конечно, он сумасшедший. Глаза горят и как будто прыгают, а на губах, в уголках губ, вроде как пена.
– Нет, - отвечает Егоров.
Внезапный испуг, как электрический ток, входит во все его существо и омертвляет мускулы.
Точно ватой сейчас набили Егорова. Вынули внутренности и набили ватой.
– А ты сам из угро?
Егоров отвечает не сразу. Он не может ответить - перехватило дыхание.
– Я тебя спрашиваю: ты сам из угро? Глухой?
– А в чем дело?
– наконец откликается Егоров и слышит в своем голосе унизительную робость.
Вот такого человека, с таким голосом, надо немедленно выгнать из уголовного розыска. Зачем он нужен там? Да и на свете жить такому человеку незачем.
Егоров никогда в жизни так не презирал себя, как в это кратчайшее мгновение. И чего он вдруг испугался? Что он его, съест, что ли, этот сумасшедший? Ну и пусть съест. А из уголовного розыска, если узнают, Егорова сейчас же выгонят. Выгонят после всего испытательного срока. А он и в мертвецкую уже ходил и на операции ездил.
Сумасшедший
– Чего вам надо?
– спрашивает Егоров. Вот сейчас он спрашивает почти хорошо, более твердо.
– Давай выйдем. Я тебе там покажу, чего надо...
Можно было бы, пожалуй, и не выходить. Пусть он здесь говорит и показывает. Для чего это надо с каждым сумасшедшим выходить? Но тогда можно подумать, что Егоров правда испугался.
– Пойдем.
И они выходят в дверь, над которой светится красная табличка: "Запасный выход".
На небольшой квадратной площадке над лестницей темно. Только поблескивает какой-то кружок. Нет, два кружка поблескивают. И еще блестит что-то. Глаза! Не сумасшедшего глаза, а еще чьи-то, нечеловеческие. И хриплый замогильный и все-таки немножко знакомый голос говорит:
– Ну-ка живо, руки... вверх!
Егоров отшатывается, упирается спиной в дверь, будто хочет ее открыть спиной, потом вытягивает ногу и сильно бьет ногой снизу, стараясь попасть носком башмака в блестящий предмет. Нет, такого приема не было в книге господина Сигимицу. Он появился только сейчас, вот тут впотьмах, этот прием.
На бетонную площадку упал пистолет. Это он и блестел. И блестит на полу. Егоров падает на него.
А на Егорова валится сумасшедший. Он хочет отнять пистолет. Но Егоров его ни за что не отдаст.
Им сейчас владеет то, что называется храбростью отчаяния. Только жалко, что он не умеет еще стрелять из такого пистолета. У него еще никогда не было в руках бельгийского браунинга. Наган был, а браунинга не было.
Сумасшедший сопит, стараясь отнять пистолет. От него несет тяжелым запахом винного перегара. Он, наверно, сильно пьяный. А в углу кто-то стонет и ругается.
Наконец Егоров слышит голос Воробейчика:
– Дурак! С тобой пошутили, а ты мне, кажется, руку сломал. Это ж Усякин. Ты что, Усякина не знаешь?
– Никого не знаю.
Егоров поднимается на ноги.
Глаза его уже привыкли к темноте. Он видит в углу Воробейчика, который поддерживает левой рукой правую.
Егоров по самому локтю ударил его носком башмака. Это очень больно.
– Ну ладно, давай пистолет, - говорит Воробейчик.
– Пошутили - и хватит. Давай, давай.
– И протягивает Егорову левую руку.
Но Егоров со всей силой отпихивает его. Да он что, с ума, что ли, сошел, Егоров?
Обида, и злость, и острая, нестерпимая боль в локте сокрушают Воробейчика. Неужели этот сопляк Егоров, над которым они действительно хотели пошутить, хотели напугать его страшной маской в темноте, подведет их теперь под крупную неприятность? Неужели он так и не отдаст пистолет? Неужели они вдвоем не одолеют его?
– Не таких видали фрайеров!
– кричит Воробейчик и, превозмогая боль, старается ударить Егорова в бок ногой.