Испытай себя

Фрэнсис Дик

— Остыньте, вы, оба, — устало вмешалась Мэкки. — Почему вы постоянно ссоритесь?

— Мы ничто по сравнению с Льюисом и Ноланом, — сказал Перкин. — Из тех злоба так и прет.

— До смерти Олимпии они не ругались, — задумчиво проговорила Мэкки.

— При нас нет, — согласился ее муж, — однако мы не знаем, как они вели себя, оставаясь с глазу на глаз. Робким голосом, поскольку это не мое дело, я спросил:

— Почему они ссорятся?

— Почему все ссорятся? — ответил вопросом на вопрос Тремьен. — Но эти двое завидуют друг другу. Вы встречались с ними прошлым вечером, не так ли? Нолан

лихой парень с независимыми суждениями. Льюис пьяница, но пьяница с мозгами. Нолан мужественный и непреклонный, а Льюис развалина, но когда он трезвый, то очень хорошо соображает насчет денег. Нолан прекрасный стрелок, а Льюис и в слона с трех шагов не попадет. Льюис хотел бы стать первоклассным жокеем-любителем, а Нолан — сказочно разбогатеть. Обоим это уже никогда не удастся сделать, но они не понимают или не хотят понять и продолжают исходить взаимной завистью.

— Ты слишком суров по отношению к ним, — пробормотала Мэкки.

— Но ты же знаешь, что я прав.

Не отрицая этого, Мэкки предположила:

— А может быть, этот случай с Олимпией в конце концов сблизит их?

— Ты милая молодая женщина, — сказал Тремьен. — Видишь в людях только хорошее.

— Руки прочь от моей жены, — встрепенулся Перкин, и по его тону было трудно уловить, шутит он или нет. Тремьен предпочел спустить этот выпад на тормозах, и я подумал, что он, должно быть, хорошо привык к ярым собственническим инстинктам своего сына.

Он отвернулся от Перкина и, меняя тему разговора, обратился ко мне:

— Вы хорошо ездите верхом?

— Э-э... я не ездил на скаковых лошадях.

— А на каких?

— На ездовых, пони, арабских лошадках по пустыне.

— Гм, — Тремьен что-то обдумывал. — Не хотите проехаться завтра утром вместе с первой сменой на моей ездовой лошади? Посмотрим, на что вы способны.

— Хорошо. — Вероятно, в моем голосе не было достаточной твердости, потому что Тремьен требовательным тоном переспросил:

— Не хотите?

— Хочу, пожалуйста.

— В таком случае договорились, — кивнул он. — Мэкки, если придешь на конюшенный двор раньше меня, скажи Бобу, чтобы для Джона подседлали Обидчивого.

— Добро.

— Обидчивый выиграл Золотой кубок в Челтенхэме, — сообщил Гарет.

— Неужели? Вот так ездовая лошадка.

— Не беспокойтесь, — улыбнулась Мэкки. — Обидчивому сейчас уже пятнадцать, и он почти джентльмен.

— Сбрасывает с седла только по пятницам, — добавил Гарет.

На следующее утро, в пятницу, облачившись в бриджи, верховые сапоги, лыжную куртку и перчатки, я в некоторой неуверенности отправился к конюшням. В седле я не сидел почти два года, и, что бы ни говорила Мэкки, усесться в него вновь я думал иначе — тихо и спокойно; седло же бывшего скакуна, да вдобавок еще и призера, будь он там пенсионер или нет, внушало мне опасения.

Обидчивый оказался крупным конем с выпуклыми мускулами; я сразу же предположил, что вес Тремьена не доставил бы ему особых неудобств. Боб Уотсон наградил меня усмешкой, вручил каску и подсадил. Я оказался на приличной высоте.

Ну хорошо, думал я. Наслаждайся. Сказал, что умеешь скакать, — так попробуй и докажи это. Тремьен, склонив голову набок и оценивающе наблюдая за мной, велел мне занять место позади Мэкки, которая

должна была возглавить нашу группу. Сам он намеревался ехать на тракторе. Тремьен также разрешил мне пустить Обидчивого быстрым кантером на всепогодной дорожке после того, как закончится проездка других лошадей.

— Так и сделаем, — согласился я. Он слегка улыбнулся и ушел. Я подобрал поводья, собрался с духом, стараясь не опростоволоситься. У моего локтя вновь возник Боб Уотсон.

— Осаживайте его, когда пустите галопом, — предупредил он, — иначе он оторвет вам руки.

— Благодарю, — сказал я, но Боб уже куда-то исчез.

— Выводите! — услышал я его голос.

Двери конюшен начали открываться, и двор ожил; лошади стали кружиться в лучах света, из ноздрей клубился пар, стучали копыта, Боб подсаживал конюхов — словом, все, как и раньше, только сегодня частью этого ритуала был я сам. Удивительно и необычно, но казалось, что я вижу сошедшую с холста и ожившую картину Маннинга.

Я следовал за Мэкки, мы выехали со двора, пересекли шоссе и поскакали по дороге, ведущей к холмистому пастбищу. Я обнаружил, что Обидчивому не занимать опыта и что он лучше реагирует на давление моих ног, нежели на поводья, удила которых явно раздражали его сухие старческие губы.

Мэкки несколько раз оглядывалась, будто желая убедиться, не испарился ли я; под постоянным ее наблюдением находился я и тогда, когда мы прибыли на место и кружились по полю в ожидании рассвета и появления Тремьена на вершине холма.

— Где вы научились ездить верхом? — подъехав и труся рядом, спросила Мэкки.

— В Мексике.

— Вас обучал испанец!

— Точно.

— И он учил вас скакать с согнутыми руками.

— Да, откуда вы узнали?

— Нетрудно догадаться. Ну хорошо, подберите локти ближе к старине Обидчивому.

— Спасибо.

Она улыбнулась и отъехала устанавливать очередность проездки.

Все кругом было покрыто тонким слоем снега, но утро выдалось ясным, с бодрящим, приятным морозцем. Кто хоть раз видел январский рассвет в Даунсе, тот запомнит его на всю жизнь.

Забег за забегом стартовали всадники, и только стружки, которыми посыпали тренировочную дорожку, летели из-под копыт — наконец мы с Мэкки остались вдвоем.

— Я поскачу справа, — сказала Мэкки. — Тогда Тремьену будет лучше видно, как вы держитесь в седле.

— Премного благодарен, — с иронией в голосе согласился я.

— Вы прекрасно проедете.

Неожиданно Мэкки покачнулась в седле, и мне пришлось протянуть руку, чтобы помочь ей удержать равновесие.

— С вами все в порядке? — обеспокоенно спросил я. — Вам следовало бы отдохнуть побольше после того ушиба головы.

Лицо ее побледнело, в широко распахнутых глазах застыло смятение.

— Нет... я... — она судорожно глотнула воздух, — я только почувствовала... о... о...

Мэкки вновь пошатнулась, и по ее виду я понял, что она близка к обмороку.

Я наклонился к ней и правой рукой крепко обхватил за талию, тем самым предотвратив падение. Она привалилась ко мне, и это позволило мне теперь ее прочно удерживать, а поскольку ее рука была продета через поводья, то лошадь также держалась рядом с моей и не могла отойти — морды наших скакунов почти соприкасались.