Исследование дома. Новая версия. Притчи, рассказы, эссе
Шрифт:
Второй случай обернулся трагикомедией для другого участника этой истории. Пьяный браконьер, размахивая двустволкой, палил во всё живое из кузова «полуторки». Дело происходило в заповеднике, смотрителем которого был Николаев. В те времена, совсем молодой, он носил пистолет «ТТ» в рыжей потёртой кобуре.
За рулём машины, летящей в пылевом шлейфе преследуемого грузовика, он совсем не чувствовал себя карающей рукой правосудия. Защитить слабых, которых Николаев был поставлен охранять, вот и всё, что им двигало
Развязка случилась быстро. Николаев всё–таки остановил пьяную машину. Его встретил русский мат с кавказским акцентом. Выстрел из двух стволов оглушил и бросил его навзничь. Николаев вспомнил о своём пистолете. Не чувствуя боли, – нога была перебита дробовым зарядом, – он расстрелял всю обойму в орущего джигита. Перечисляя свои промахи, Николаев грустно улыбался.
– Будь у меня ещё патроны, я бы, наверное, убил его. Но ранил только в мошонку. Долго таскали по судам. С тех пор без оружия.
– А медведей не боишься? – спросил я.
– Ружья не беру. Баллончик с газом, фальшфейер, – уклончиво ответил он.
Николаев называл себя заговорённым, имея полное на то основание. И не был ведь отчаянным храбрецом. Выручал точный расчёт и счастливый случай. А в Бога Николаев не верил. Он достаточно хорошо знал лесных жителей. И я видел страх этого человека, когда в тумане он принял меня за медведя. Я забавлялся, надвигаясь на него. Николаев отступал. А потом мне стало стыдно. И я махнул ему рукой и что–то крикнул.
Он совсем не умел плавать. Оказавшись за бортом кунгаса во время путины, он просто утонул. Спас Николаева цвет робы. Рыбаки увидели ярко–оранжевое пятно на мелководье залива и зацепили багром. Здесь было чистое везение. Но, избежав в детстве холодных вод Куры, Николаев взахлёб наглотался солёной воды Охотского моря.
И здесь судьба, сбросив петельку, повела Николаева дальше. Все, сделанное им тогда, было незначительно. Крепкий сон и легкое сердце, каким оно бывает только в молодости.
И Николаев, пройдя через маленькую смерть, опять делал то, что мало кому удавалось. И всякий раз он оставался критичен к себе: «Профукал, недожал».
Без признаков жизни он лежал на подъёме к кальдере древнего кратера Узон. А его спутник, – подросток, сын приятеля, – в страхе и трепете возвращался в Долину за помощью. И что же ещё может испытывать мальчик, оказавшись один в заповедном безлюдье?
Они тогда остановились на чаёвку. Решили заварить чай лепестками рододендрона. Его много весной на первых, оттаявших от снега, полянах. Нежно–жёлтые цветы видны издалека, а букет из рододендрона великолепен. Они набрали двухлитровый алюминиевый бидон лепестков и крепко заварили. Николаев пил много, а мальчик только пригубил.
– Я медленно терял сознание, – рассказывает Николаев. – Руки отказали, ноги. Сердце едва гнало кровь.
А парень метался рядом. Я всё слышал. Он туристов встретил. Группа навстречу шла. Вернулись ко мне. Погрузили на носилки. Труп, как они считали. А я по дороге в Долину оклемался.
Медведи были главной темой Николаева. Знал он их как никто.
– Ну, может быть, есть ещё два–три человека, – нехотя соглашался Николаев и добавлял, – за рубежом.
Он был гордец. И не любил, если в компании кто–то говорил больше, чем он. А про медведей мог рассказывать бесконечно. Фотографируя, он подходил к ним почти вплотную, веря в судьбу и свою неуязвимость. Сколько раз он убегал от медведя! Его спасала мелочь: фотоаппарат, брошенный в морду зверю, рюкзак, попавший под удар свирепой лапы, близкое дерево. Иногда зверь настигал его и крепко бил. Однажды, убегая от медведицы, он прыгнул с обрыва. Сорвавшись вслед, медведица ударила его в падении. И это Николаева спасло. Отброшенный к кусту, он сумел уцепиться за ветку где–то на середине откоса, а зверь покатился вниз.
– Медведь не любит пересечённой местности. И боится матерной брани. А что у него в голове – никто не знает, – вздохнув, заметил Николаев.
Он рассказывал мне, как медведь набивает тропу и метит свою территорию.
– Понимаешь, здесь не только расчёт зверя не пустить соперника. Всё сложнее. Он оставляет шерсть на дереве. Содранная кора, надломы веток… Потом вернётся, найдёт свой запах и радуется. По–детски радуется.
Я недоверчиво щурился, а Николаев упрямо встряхивал головой.
– Медведи смеются, поверь мне! Они почти как люди. Он не использовал слово «творчество». Это я предположил, что медведь создаёт свой портрет.
– Искусство? – переспросил Николаев. – Да нет, конечно. Но чувство тоски им знакомо.
– В твоей избушке есть зеркальце. Тебе важно видеть своё лицо.
– Ну, конечно, – соглашался Николаев.
– Запах зверя – то же зеркальце. Вот зверь и радуется, – загораясь темой, убеждал я его.
– Что ж, я неплохо смог тебе объяснить психологию медведя, – помолчав, сухо говорил Николаев. Он узнавал свои мысли и ревновал.
Он видел в медведе то, чего не видели другие.
– Ну, ещё чуть ближе! – говорил он себе, подбираясь с фотоаппаратом к медведю. Чуть ближе – и откроется самое главное, ради чего, быть может, он и пришёл в эти края. И это всегда ускользало, стоило нарушить условную дистанцию между зверем и человеком. Он искал в медведе своё «зеркальце», тот самый сказочный свет, который рассказал бы ему «всю правду». Временами ему казалось, что он разбудит в звере человеческое. Верно, его преследовала тоска и одиночество, которые он узнавал в медведе. Тоска по собеседнику, равному ему.