Исследование дома. Новая версия. Притчи, рассказы, эссе
Шрифт:
Велосипед – не машина. Скорее, это образ жизни, мировоззрение, почти религия.
Тише едешь – дальше будешь, – мог бы сказать и Конфуций. Вся суть конфуцианства, которому следуют жители Поднебесной, – здесь, в изогнутом руле, в сверкающих хромом ободьях колёс, в мягком ходе. И я вижу, как полтора миллиарда китайцев согласно крутят педали, щебечут на своём птичьем языке и тихо позванивают велосипедными звоночками.
Велосипед – это порыв и покой, и созерцание, и задумчивость, и праздник, и молитва.
У ребёнка обязательно должен быть велосипед. Будь я президентом, я подарил бы
Я помню советские низкорослые «Школьники», «Орлёнки», – я никогда не уважал их. Дамские велосипеды без рамки вызывали у меня протест и отторжение. Сесть на дамский велик – означало вызвать насмешки всего двора. Предметом моей тайной зависти был взрослый «Урал», велосипед старшего брата. И первое время я катался на «Урале» под рамкой, пока не стал доставать педали с седла.
Слово «рамка» нынешнему подростку незнакомо. А между тем, это было важной частью велосипеда. На рамке перед собой можно было прокатить младших. В кольце твоих рук они чувствовали защиту и покровительство.
Если на рамку садилась девчонка, ты едва дышал и, словно бы ненароком, старался коснуться щекой её волос, а коленом – её бедра. Ты имитировал тяжёлый подъём, пыхтел пассажирке в ухо и видел, как ухо розовеет, и твоя спутница молчит. Это было невинно и трогательно!
Теперь другие времена, другие отношения.
Со всеми нами что–то случилось. На велосипедных рамах появились слова чужого языка: «Globos», «Shellendger», «ReegBoss». Они ни о чём мне не говорят. В прежних велосипедах были красота и стать, а нынешние, сделанные по иностранным лицензиям, уродливы и низкорослы, словно выродившиеся табуны мустангов. Многоскоростные, они вводят в заблуждение. Мне жалко смотреть, как на небольшом подъёме подросток яростно работает ногами и едва продвигается. Я вижу, что у него неудобная посадка, слишком низко седло, а поднять – не хватает ума или просто лень.
Я попробовал сесть на современный велосипед – совсем не то! И я вспомнил свой старый велик с жёлтой рамой и белыми брызгозащитными крыльями.
Однажды я вёз в бидоне молоко. Бидон я держал в правой руке. Можно было не отпускать левую рукоять руля, но я хвалился, ехал без рук, выбражал, (компьютер не знает этого слова и подчёркивает красным). У меня сорвалась нога с педали. А я не мог позволить себе разлить и капли. И я аккуратно поставил на дорогу бидон с молоком, и с грохотом упал следом. Пусть мой читатель усмехнётся и подчеркнёт этот эпизод.
Я часто вспоминаю один из туманных летних вечеров, какие случаются вблизи холодного моря. В нашем бараке, где мы жили, обитало ещё десяток семей, и семьи немаленькие. Люди умели и любили поговорить. Они не проводили вечеров перед телевизором, потому что телевизоров не было.
В тот вечер барак казался заброшенным. Я помню своё одиночество с чуть горьковатым
Я решил семь раз объехать барак на велосипеде без помощи рук. Бросив руль, в долгих сумерках я крутил педали по узким дорожкам вдоль палисадников, где каждый клочок скудной северной земли возделывался с любовью и заботой, вдоль заборов из рыболовных сетей, мимо дремлющих тёмных окон, в которых не было и проблеска огня.
Никто не хлопал дверьми, не гремели цепями, не лаяли дворовые псы, не было слышно детских голосов, и матери не звали домой заигравшихся детей, не сидел на корточках Костя–кореец, покуривая у стены, как он всегда сиживал вечерами, и чёрные рыбацкие сапоги старика Селиванова не стояли, по обыкновению, на ярко выкрашенном крыльце.
Но, может быть, старый барак действительно был пуст? И если бы ветер с моря разогнал туман, как знать, не увидел бы я над головой иные, непривычные мне созвездия другого неба?
Я не задавал себе этих вопросов. Я крутил педали, чуть наклонял корпус, и велосипед послушно поворачивал и светился жёлтой рамой в тумане…
Когда я вернулся в родные места через несколько лет, я увидел мой дом таким, каким он был в тот далёкий вечер: обветшавший, оставленный жильцами барак.
Я снял велосипед с гвоздя, поменял камеры на колёсах, подтянул спицы, перебрал ступицу и набил подшипники солидолом. И велосипед опять служил мне. Уезжая, я подарил его младшему брату. Он был ещё хорош, велосипед с желтой рамой и белыми крыльями.
Голец
И почему эту блесну называли щучьей? Широкая, в пол–ладони пластинка из белого металла, до блеска отполированная с выпуклой стороны. В конце блесны, у хвостика, где крепится крючок, размашистый красный знак, напоминающий китайский иероглиф.
Мы, пацанва, в те времена не знали спиннинга. Отмотав необходимую длину лески и собрав её в левую руку, нужно было сильно раскрутить блесну другой рукой и бросить. Блесна увлекала леску за собой. Ценилась дальность броска и умение не зацепить крючком стоящих рядом, не запутать леску и подсекать ровно и сильно. У тех, кто повзрослее, это ловко получалось. А я ещё ни разу, в свои десять лет, не ловил гольца. И старший брат дал мне щучью блесну. На такую блесну мелочь не шла. Блесна была велика. А для крупной рыбы – в самый раз.
Собирались мы у разбитого волнами кунгаса. Замытый береговым песком, он полубоком уходил в море. И торчащие ребра шпангоутов были похожи на кости доисторического животного. Вздернутая над морем носовая часть манила к себе возможностью порыбачить, а то и просто заглянуть сверху в тёмно–зелёную воду, когда было безветренно, бросить монетку и смотреть, как море забирает подношение.
Море – великий магнит. Моя соленая кровь и теперь отзывается на его зов. Я и сейчас связан с неуступчивым движением приливов и отливов. И по сию пору помню небесную синь моря той рыбалки, резкий запах водорослей, вязкий и густой – смолёных бортов кунгаса. Под горячим солнцем смола размягчалась. И чёрный шарик смолы во рту становился отличной жвачкой.