Истина о мастерстве и героизме

Гурин Виталий Александрович

Безумие и колдовство очень схожи. Кудесник — это художник безумия.

Новалис.

Иногда, в твоей жизни бывают такие моменты, когда с определенной уверенностью нельзя сказать — каким краскам человеческих чувств ты бы отдал предпочтение.

Так, например, маленький ребенок, после длительного предвкушения вручения подарка на день Рождение или Новый год, испытывает смесь восхищения, радости, благодарности и тому подобных светлых чувств.

Аналогичная ситуация происходила сейчас с Гауптманом Виталисом.

Но все же была тут и своеобразная разница.

Гауптман не мог точно определить — какое негативное, обуревающее его на протяжении последних недель, ощущение самое невыносимое.

К таким ощущениям можно было отнести и голод, который мучил всю его дивизию. Да этот голод пробирал насквозь. С того времени, как войска Германии попали в котел под этим городом, голод обуревал солдат постоянно.

Последний самолет вылетел из останков разрушенного города, унося последние письма, брошенных в нем солдат. Гауптман долго смотрел ему в след. Вместе с самолетом улетучивалась и его надежда.

Дальнейшие скудные посылки с провиантом, скидываемые, с летящих самолетов люфтваффе, были явно не сопоставимы с теми лакомствами, которые солдаты получали в самом начале войны.

Да, что там говорить о несопоставимости? Подчас, многие солдаты, вообще, умирали с голоду. Среди остатков дивизии ходили слухи, что кто–то начал пожирать трупы.

Некогда бравые и смелые воины фюрера поедали павших товарищей. Это было немыслимо.

Впрочем, это были только слухи. Хотя…

Гауптман боялся себе признаться в этом — до какой степени отчаяния мог бы дойти человек.

До какой степени безумия. Прошлой ночью, инспектируя немецкие позиции, Виталис с ужасом обнаружил в траншеях для трупов, которых постоянно там прибавлялось каждым морозным днем, тела немецких солдат с отрезанными ягодицами.

Какая ирония! Ранее о таких случаях докладывала разведка в блокадном Ленинграде. За неимением еды его несчастные жители предавались каннибализму. Эта часть тела человека была самой легко добываемой на сорокаградусном морозе, поэтому срезалась без проблем.

Впрочем, может это только слухи. Гауптман думал, если не верить в это, то можно отгородить себя от зла.

Надо сказать, Путник, что в чём–то он был прав.

Вторым жутким ощущением, которое он испытывал было ощущение дикого, издевательского холода. Виталису было постоянно холодно. Ему было холодно на улице, в разрушенном доме, в блиндаже и даже в более–менее сохранившихся укреплениях и жилищах.

О, Боже! С какой усмешкой он смотрел на своего приятеля — лейтенанта Ульриха, который при занятии города приказал изъять у местного жителя старую печку–буржуйку, как её здесь называли. Господи, неисповедимы пути твои, как помогала эта печка в их блиндаже этой лютой зимой.

Однако, все же, казалось, что горящие в ней бревна совершенно не грели, насмехаясь над своими новыми обладателями и наказывая за то, что они вообще осмелились войти в этот мертвый город.

Виталис отморозил себе мизинец и безымянный пальцы на левой руке. Обератц Тойфель ампутировал их ему, поставив перед этим безнадежный диагноз.

Что ж — с игрой

на гитаре было покончено. Если, Гауптман бы, вообще, смог отсюда выбраться. Хотя, сказать по правде, покидая лазарет Тойфеля Гауптман к своему стыду понимал, что ещё легко отделался — многие из его солдат лишились целых конечностей от обморожения. Страшнее было то, что таких раненых совершенно негде было положить в тишине и покое. Многих после операции просто выносили на мороз и оставляли умирать там.

К сожалению, сам Тойфель, только разводил руками, так как у не было ни помещений для комплексного ухода за больными, ни медикаментов.

Гауптман слышал, как он разговаривал с безнадежными солдатами. Из его уст слышались успокаивающие реплики, хотя этот человек уже знал, что пациент не выживет.

К своему страху и совести, Виталис, понимал, что у него, как у офицера, таких теплых слов не найдется. Ранее он поддерживал боевой дух солдат, высокими речами. Он разжигал в них веру в Фюрера, но сейчас, находясь в этом окружающем безумии всё это выглядело нелепо.

Солдаты механически отдавали честь проходящему Гауптману, но в их глазах не было ни капли обожания командира. Впрочем, ненависти тоже не было. Все эти чувства затмила надвигающаяся безысходность. Она заволакивала разум, для счастливчиков, которые тихо или буйно сходили с ума, не видя ужасов происходящего.

Ещё одна проблема дивизии, была в настигнувшей врасплох, неизведанной до конца болезни — туляремии.

Некоторые объясняли болезнь следующим образом:

Когда части войск Германии провели масштабное наступление в районе южных регионов России, была уничтожена многая инфраструктура сельскохозяйственного производства. Посаженный урожай попросту не успели убрать. Соответственно, на этой территории расплодилось огромное количество грызунов–вредителей. Когда же началась зима, есть им стало совершенно нечего. Таким образом, грызуны ринулись в немецкие окопы. Пожирали всё до чего можно дотянуться. Они даже сгрызали проводку танков.

Помимо уничтожения припасов, грызуны являлись разносчиками целой эпидемии — туляремии.

Как результат — более ста тысяч солдат вермахта были выведены из строя жутким заболеванием. Солдат с трудом мог держать винтовку от слабости.

Ощущение было такое, что сам Бог, не благоволит этой ситуации.

Его друг и коллега, лейтенант Ульрих, так же как и все остальные солдаты писали домой последние письма на передовую. Они загрузили семь мешков писем, потому что знали, что это будут их последние письма. Потому что помощь больше не придёт.

Перед отправкой Ульрих дал почитать своё письмо Виталису. Его оно поразило до глубины души. На фоне всеобщей безысходности повествования к своему отцу, в глаза бросились последние строчки: «Здесь, в Сталинграде, Бога нет».

Стало как–то вовсе не по себе. Хотелось провалиться под землю, сойти с ума, покончить жизнь самоубийством. Но выхода не было. Взывать к богу, действительно было бесполезно.

Ну и самым страшным, что могло представляться здесь — это наступление русской пехоты и шквал артиллерийского огня.