Истина симфонична

фон Бальтазар Ханс Урс

Другое решение состоит в том, чтобы во имя одной-единственной заповеди любви признать множественность форм ее воплощения, при этом очевидно возникает опасность, что состояние «христиан в миру» (в противоположность христианам, которые следуют евангельским советам) практически сближается с состоянием балансирующих «на грани». Иначе говоря, настоятельность заповеди любви незаметно начинает истолковываться как терпимость любви к множеству человеческих слабостей. Именно здесь впервые возникает угроза этического плюрализма.

Здесь следует учесть еще и то, что христианство существует в мире, который не только сам порождает в высшей степени плюралистические взгляды на добро и зло, на дозволенное и недозволенное, но кроме того стоит перед экзистенциальными проблемами, — например, проблемой перенаселения —

в силу которых общее благо отодвигает на второй план частные этические точки зрения. Опасность подобного решения для этики очевидна, для церковного же учительного служения эти предпосылки сопряжены с тяжелой внутренней борьбой. Очень большое число христиан, на практике лишь частично идентифицирующих себя с Церковью, живут бок о бок с людьми, в своих мыслях и поступках не руководствующимися христианской этикой. Таким христианам Церковь не может безоговорочно предъявить в качестве жизненной цели ту же норму, которая применима лишь к христианам, полностью идентифицирующим себя с Церковью, и к которой можно стремиться лишь живой верой. Должна ли Церковь оставить их на суд их собственной «совести» как последней нормы, дав им в жизненный путь лишь общечеловеческие идеалы любви и человечности и избавив от специфически христианских норм и заповедей? Но где тогда проляжет граница между двумя этиками: для полностью и для частично вовлеченных в Церковь? Тем более что для всех христиан значимы также общечеловеческие социальные различия, равно как общий моральный «климат».

Для всех этих запутанных вопросов нет единого окончательного решения. Однако некоторые подходы к такому решению наметить все-таки можно. В ранний и срединный период своего существования Церковь, следуя евангельским советам, поступала правильно, объявив целью и нормой для всех христианскую любовь во всем ее совершенстве — не как туманный идеал человечности, но обращая к каждому точные и жесткие требования Нагорной проповеди. Она могла и должна была бы следовать этому и сегодня, ибо именно эта цель и норма во всей ее неумолимости, по крайней мере в качестве желательного идеала, признается также и теми людьми, которые не приемлют разрозненных моральных предписаний, не скрепленных подобным единством. То обстоятельство, что (аппроксимативное) воплощение этой цели и нормы осуществлялось в теснейшей связи с определенной формой церковной жизни (а именно, формой следования евангельским советам), объясняется конкретной эпохой, поскольку, хотя установление подобной связи не противоречит Новому Завету (ведь в самом Евангелии жизненный идеал для всех христиан представлен как непосредственное — материально-физическое — следование Иисусу, Лк 14, 25 слл.), все же материальная составляющая подобного следования сама подлежит духовной норме (а именно— норме совершенной любви), значимой для всех без изъятия. Церковь, вообще говоря, всегда об этом знала.

Эта духовная норма, обращенная ко всем, может быть полностью воплощена в жизнь в самых разных христианских жизненных формах (и в девственности, и в браке), даже когда затягивающие законы «мира» могли бы затруднить совершенное исполнение христианской любви. В отношении сложностей и затруднений, которые возникают в связи с личной и социальной зависимостью христиан от всего мирского, Церковь, учительная и путеводная, может и должна выработать определенные направляющие линии, тем более ясные и приемлемые для следования им, что они непосредственно отражают любовь Христа. Однако эта любовь, как мы видели, совершенно неделима — направлена ли она на грешников, которым следует обратиться, или на ревностных христиан, пытающихся упражняться в такой любви. Моральные направляющие Церкви должны прежде всего отражать это единство, которое делает невозможными угрожающие формы плюрализма, ибо она одновременно призывает грешников (Мф 9, 13), и требует от верных далеко превзойти праведность книжников и фарисеев (Мф 5, 20). Одна и та же этика захватывает разных людей в самых разных ситуациях, чтобы привести их ко Христу, и точно так же одна и та же этика в самых разных ситуациях освобождает людей, чтобы они — в абсолютно противоположных жизненных условиях — могли приобщиться к христианской экзистенции.

о) In summa

Не случилось ли так, что мы в

своем обзоре, не заглянув, прошли мимо пропасти, пропустили самый опасный случай? Мы полагаем, что нет. Опаснее, чем случай Христа, чей отпечаток несет все наше существование, уже не может быть ни одна наша жизненная ситуация. Самым последним испытанием на разрыв является крест, поскольку Бог скрывается «sub contrario». Но там — лишь страдание твердого и неотступного послушания, уже далекое от мятежного настроя Иова, обвинившего Бога, что тот вошел в разлад с самим собой, страдание, отнюдь не прообразующее внутри-церковных противоборств.

Выполнять свое поручение в Церкви бывает очень трудно, если ты оказываешься один на один с Богом и ни в ком из окружающих не находишь понимания. Ибо тогда это означает борьбу и невозможность ни на шаг удалиться от центра — таинства Христа. Узы и путы беспрестанной живой молитвы должны не отпускать нас от этого центра, ибо стоит нам разрешить их, как особое немедленно возобладает над смысловым единством, и поручение, которое имеет смысл лишь в сфере единства, будет провалено — уже в который раз.

Но если пребывать в единстве Христа: какое поразительно свободное пространство тогда открывается, «ибо все ваше» — мир, жизнь и смерть, настоящее и будущее, — если вы Христовы, ибо «Христос — Божий» (1 Кор 3, 21 слл.). Вся дверь вращается на единственной петле: плюрализм всех форм мира и истории, включая смерть и будущее, подвластен мыслям и действиям христианина, если только он вслед за Христом препоручит самого себя Богу. Богу, который есть Всё и определяет самого себя в полной свободе. И в определенности своего Слова дарит свое Всё — миру. Считаем ли мы, что это невозможно и определенность Бога должна стать его ограниченностью? И что Иисус Христос — лишь одна возможность из тысяч?

Мы заблуждаемся, «ибо в Нем обитает вся полнота Божества телесно» (Кол 2, 9). Определенная воля Бога не есть часть его самого, но всегда — весь Бог. Именно поэтому в одном определенном догмате бывает заключена вся полнота истины, в определенной харизме — вся полнота веры, любви и надежды. Все то, что объединено в источнике, поскольку из него истекает, не должно оказаться взаимно чуждым также в плюрализме перспектив и миссий. Все это исходит из общего корня и потому взаимно соприкасается и взаимно узнает друг друга.

Приложение. Примеры

Единство во множественности— самая банальная проблема всякой философии, вопрос овладения повседневной действительностью. Теология не должна делать вид, что она внезапно, только вчера целиком взвалила на себя это бремя. В ее обязанности всегда входило свидетельствовать, что живой Бог обладает достаточной свободой, чтобы произносить свое в высшей степени определенное слово на многих языках.

Собранные здесь примеры показывают, каким образом циркулирующее в многообразии единство не только не рассеивается, но утверждает и раскрывает себя. Выбраны эти примеры совершенно произвольно и не составляют никакой системы, а тем более не демонстрируют заранее разученный фокус.

Предоставлять любимому свободу в каждом жесте, следить за игрой его превращений, всякий раз узнавая его в новом облике, — долг всякой любви, особенно любви церковной.

1. Церковь и мир

Рознятся ли они между собой или составляют единство? По Иоанну, между ними пролегает четкая граница: «не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне» (Ин 17, 9). Но у него же чуть раньше: «ты дал Ему власть над всякою плотью» (17, 2). И далее: «Я в них, и Ты во Мне; да будут совершены воедино, и да познает мир, что Ты послал Меня» (17,23). Границы прочерчены, четко обведены — и сразу нарушены. Как же должна Церковь понимать самое себя? Может ли она вообще себя понять? Или она должна — как раз самим актом понимания — отказаться от ограничительного самопонимания? И даже более — должна усугублять противоречие? Чем меньше она отождествляет себя с миром, чем больше она становится самою собой, тем более открытой, незащищенной и неотграниченной от мира предстает? Возможно ли помыслить такой парадокс, а тем более воплотить его своей жизнью? Не только возможно, но — необходимо.