Источник жизни
Шрифт:
Вскоре глаза привыкли к темноте, и он разглядел рядом человека.
— Товарищ, откуда ты?
Человек не отвечал.
После полудня двери растворились, и Куприн увидел, что рядом лежит председатель кишлачного совета Рехим-бай. Во рту у него торчал кляп.
В конюшню вошел человек с черной бородкой клинышком и отекшими веками, а следом за ним два басмача втащили обессиленного, окровавленного старика. Перевернувшись на бок, Куприн с трудом узнал в старике чабана Сулеймана. Лицо его было страшно изуродовано, на губах пузырилась алая пена.
Бросив чабана
— Твоя принимает веру Магомета. Мангитбаев честь предлагает.
— Думай, пожалуйста, до второй восход солнца. Ничего не придумаешь, — уши режем, нос режем, снова думаешь, — добавил человек с отекшими веками.
Куприн не ответил.
Басмачи заткнули пленным рты свалявшейся бараньей шерстью и, смеясь, ушли, заперев двери.
Время тянулось мучительно медленно. Куприна томили голод и жажда. Во рту было кисло и противно до тошноты. Кто-то из пограничников перекатывался с боку на бок, очевидно, желая согреться. Сулейман хрипло стонал.
«Что сейчас на посту у Сидорова? И на заставе? Может быть, на них уже напали басмачи… А мы здесь, в плену…» — думал Куприн.
Наутро опять пришли басмачи. Сказав Куприну: «Долго думаешь, плохо будет!», один из них вынул у него изо рта шерсть и поднес к губам пиалу, наполненную водой. Куприн отвернулся.
— Ой, скажи, пожалуйста, бай! — Басмач снова заткнул командиру рот и протянул пиалу жадно глядевшему на воду Сомову. Сомов прильнул к пиале, глотнул и тотчас выплюнул: вода была соленая. Басмачи захохотали.
Наступила вторая ночь. Куприн понимал, что сейчас некому прийти им на выручку, и сотый раз проклинал себя за то, что так неосторожно въехал в кишлак.
Слева кто-то продолжал перекатываться с боку на бок. Куприн хотел спросить, кто это, но смог только промычать. Вонючая шерсть слипалась но рту, шерстинки попали в горло. Наконец, напрягая все силы и выгнув шею, он раскрыл рот и чихнул. Кляп вылетел. Потихоньку откашливаясь, чтобы не услыхали часовые, Куприн почувствовал, как кто-то тронул его ногу.
— Это я, — послышался сдержанный шопот.
— Багиров?
— Я, я, — подтвердил пограничник, нащупывая узел и развязывая стягивающие командира веревки.
— Это ты катался? — разминая затекшие руки, прошептал Куприн.
— Я… Боялся, заметят, хорошо, они, дьяволы, ко мне не подошли.
Куприн и Багиров быстро развязали Сомова и Рехим-бая.
— Сулейман! — шопотом позвал командир и, протянув руку, наткнулся на скрюченные, холодные пальцы старика…
Осмотрев конюшню, пограничники решили попытаться сделать подкоп. Они вооружились пряжками от ремней и с ожесточением начали копать твердый, глиняный пол.
На шестые сутки осады на зимовке не осталось ни одного сухаря. На девятый день иссяк запас патронов.
— Кончено! — произнес Яков Бердников, поставив к стене винтовку.
— Что ты сказал? — переспросил старшина.
— Патроны кончились, — поправился Бердников и, закашлявшись, схватился рукой за горло: он болел ангиной.
— А сколько у
— Три обоймы, — ответил Ватник.
— До утра нехватит, — вставил Николай Жуков.
— А у тебя сколько? — спросил Сидоров.
— Пара еще есть…
Восемь суток Сидоров командовал крошечным гарнизоном, отбивая ночные атаки басмачей и не пропуская банду к заставе.
Обнаруженный в зимовке небольшой запас сухарей, рассчитанный на двух-трех бойцов, старшина разделил на десять частей, а потом каждую часть еще на восемь порций.
Рассказ Охапкина о захвате басмачами кишлака Сары-Бай не оставлял сомнений — басмачи окружили заставу Воробьева, который отбивается от них и не может прийти на выручку товарищам, оказавшимся в зимовке. Однако Сидоров не сомневался, что через десять-одиннадцать дней прибудет помощь из Оша. Смог же Ватник проскочить к Ишик-Арту и обратно! Повидимому, и гонец заставы добрался до комендатуры.
Каждое утро Сидоров выдавал товарищам по половине сухаря. Сам он, как и все остальные, исключая Ивана Ватника, немедля сгрызал кусочек окаменевшего хлеба. А Ватник умудрялся дробить свою порцию на три и во время ужина делился крошками с раненым Охапкиным или с Бердниковым. А оттуда, где расположились басмачи, ветер доносил запах жареной баранины.
Утомленные бессонницей, изголодавшиеся, пограничники молчали. Ослабевший от ран Владимир Охапкин и больной Яков Бердников лежали на скамьях, Валерий Свищевский, Иосиф Шаган, Николай Жуков и Джурабаев — вповалку на земляном полу. Андрей Сидоров с Иваном Ватником дежурили у амбразур. Басмачи атаковали зимовку лишь по ночам, но наблюдать за ними нужно было круглые сутки.
За девять дней обо всем уже было переговорено. Каждый из друзей подробно, не таясь, поведал историю своей жизни, поделился мечтами, вспомнил о родных и любимых. Гораздый на выдумки Яша Бердников рассказывал всякие диковинные истории. Валерий Свищевский, прослывший на заставе математиком, задавал хитроумные задачи, обучал товарищей, как, не сходя с места, без всяких приборов, определять расстояние до нужных предметов, как сделать из спичек солнечные часы.
Если бы в зимовку заглянул посторонний человек, он не поверил бы, что гарнизон Сидорова находится в осаде, что уже третий день пограничники голодают и по ночам их донимает мороз, что почти предрешена их гибель.
Чем жили они? Что поддерживало в них бодрость духа и решимость?
Могли ли они надеяться на помощь заставы? Они сами помогали ей, сдерживая банду.
Могли ли они хоть на один миг задуматься: не принять ли ультиматум Барбаши Мангитбаева о сдаче в плен? Пограничники сами казнили бы первого, кто для спасения жизни предложил бы изменить присяге.
Они не верили в чудо, им незачем было играть с собой в прятки, каждый из них понимал это, но разве легко смириться с неизбежностью?