Источник
Шрифт:
– Дело в образовании? – предположил Кюллинан.
– И в их разболтанном образе жизни. – Подумав, араб добавил: – Вот как давай на это посмотрим. Если я отправляюсь на пикник в еврейской компании, то лучше, чтобы это были сефарды. Не сомневаюсь, что мы весело проведем время. Но если я руковожу предприятием и хочу получать прибыль, то предпочту взять на работу ашкенази-менеджера и как можно меньше сефардов-рабочих.
Казалось невероятным, что такая ситуация может существовать в Израиле, возникшем как ответ на дискриминацию, но Кюллинан промолчал. Лишь потом он спросил:
– У нас на раскопках
– Конечно, не в руководстве. У них нет достаточного образования. Нет сефардов и среди кибуцников, потому что они чураются такой жизни. Двое наших лучших добровольцев из студентов – сефарды. И естественно, все наши марокканцы. – Несколько минут он следил за дорогой, а потом добавил: – Толковые ашкенази, такие, как Веред и Элиав, обеспокоены, как бы продолжение иммиграции не превратило Израиль в сефардское государство.
Кюллинан спросил, так ли это будет плохо, но Табари отказался продолжать разговор:
– Послушай, старина, мне, арабу, как-то не с руки обсуждать чисто еврейские проблемы. Спроси у Элиава. Или у Веред.
– Я спрашивал. А они говорят: «Это не так уж важно».
– Как ашкенази, они не могут говорить иначе. – Он произнес это без злобы, но с решительностью, которая давала понять – «мне больше нечего сказать». Но, не преодолев и сотни ярдов, он добавил: – Вот о чем стоило бы задуматься. Известный кардиолог из Америки обследовал тысячу израильских евреев. У 64 процентов ашкенази не исключалась возможность сердечных заболеваний. Среди сефардов таких было меньше двух процентов.
В Акко Кюллинан в очередной раз удивился легкости и непринужденности, с которой Табари переходил от одной лавчонки к другой, перешучиваясь с окружающими и задешево покупая нужные для лагеря товары, но затем Кюллинан принялся бродить сам по себе и оказался перед небольшим строением с глинобитными стенами, откуда доносились громкие голоса. С улицы были слышны пение и возгласы. Кюллинан было двинулся дальше, но его радостно окликнула на испанском стоящая в дверях дородная женщина:
– Заходи, американец!
Он не очень хорошо владел испанским, но на раскопках в Аризоне усвоил несколько обиходных выражений.
– Que vaya? [11] – спросил он.
– Праздник в честь Элияху, – ответила она, предлагая ему бутылку пива. Работая локтями, она проложила ему путь через толпу и завела в маленькую синагогу, размерами не больше гостиничного номера, где вплотную друг к другу стояли не меньше полусотни бородатых восточных евреев, которые что-то радостно орали. Прихожая была забита женщинами и подростками, малышами и гавкающими собаками. Служба, еще не начиналась, и из рук в руки беспорядочно передавались бутылки пива, израильские сандвичи – карманчики из теста, набитые вкусными вещами, огромные бутылки апельсинового сока и тарелки с гороховой кашей. В этом оживлении царил невообразимый галдеж, когда толстый синагогальный служка рявкнул:
11
Что происходит? (исп.)
– Ты!
Но лишь когда окружающие стали тыкать Кюллинана локтями в ребра, он понял, что служка
– Надень шляпу на «бет кнессет»! – заорал служка.
У Кюллинана не было головного убора, но толстуха нашла ему кипу, и он пристроил ее на затылке.
– Теперь ты такой же еврей, как и все мы, – сказала она на приличном английском.
– Какое это имеет отношение к Илие? – спросил он.
– Мы пойдем в его пещеру, – объяснила она.
– Где она?
– В Хайфе.
– Пойдете пешком? По такой жаре?
От Акко до Хайфы лежало, должно быть, больше пятнадцати миль.
– Мы пройдем футов двадцать, – засмеялась она. – Остальное проедем на автобусе. – Она посоветовала ему втиснуться в синагогу. Кюллинан усомнился, найдется ли там место, но она сказала: – Поработай мускулами, – и основательно подпихнула его в спину.
В синагоге он увидел зрелище, которого не смог забыть. У дверей переполненного помещения сидел дурачок – обаятельный юноша лет двадцати четырех, с нежным добрым лицом; у него были пухлые щеки и счастливое выражение человека, на которого все обращают внимание. Лицо его лучилось благостностью, и все, кто входил, наклонялись и целовали его в лоб, а он смотрел на них любящими глазами YHWH. Сцена эта производила сильное впечатление – толпа пожилых бородатых евреев, наклоняющихся с поцелуями к Божьему человеку, – и Кюллинан подумал: «По крайней мере, я знаю хоть одну разницу между сефардами и ашкенази. Никто из немецких евреев не унизится до такого».
Пение было прекрасным, и оно возвращало к временам Ветхого Завета, когда евреи жили в шатрах на краю пустыни. Мелодия была чисто восточной, пронизанной длинными тягучими нотами, которые следовали одна за другой. Такой музыки Кюллинану слышать не приходилось – страстная по своей природе, она и исполнялась со страстью. Насколько он мог разобраться, она не была чисто еврейской – в ней слышался бесконечный стон пустыни. Внезапно слух поразили другие звуки, доносившиеся из холла, забитого женщинами. Это были боевые кличи – никак иначе он не мог их назвать, – которые издавали несколько женщин. Вопли были пронзительными и вибрирующими. Эффект получался потрясающим, и он выбрался из синагоги, надеясь спросить у толстой женщины, что эти крики должны означать, – и увидел, что именно она и возглавляет крикуний.
– Что это такое? – осведомился он.
Она перестала издавать воинственные вопли и расхохоталась.
– Зови меня Шуламит, – сказала она. – Такие крики издают арабские женщины, когда хотят побудить своих мужчин на битву или резню. – Откинув голову, она снова издала пронзительный вопль, которые поддержали и другие женщины. Держа в руках блюдо с едой, Шуламит сказала: – Сегодня день радости. Ешь! – И когда Кюллинан послушался ее, она вернулась к своему занятию.
– Если вы хотите молиться, – по-испански крикнул служка, – то заходите внутрь. Эй, ребята! – добавил он на иврите. – Кончайте с этим! Чтобы тут было тихо!
Шесть человек начали громогласно требовать тишины; один из ребят стал сдергивать кипы с голов сверстников постарше, а те, в свою очередь, раздавали пинки малышам, которые приставали к девочкам.
– Тишина! – заорал служка, вытирая вспотевшее лицо. И снова его призыв поддержали шестеро добровольных помощников.