Источник
Шрифт:
– И куда же мы отправимся? – вопросила Рашель. – Вот скажи мне – куда?
Понизив голос, Заки обвел взглядом комнату и сказал:
– В Салоники. Пришло письмо от одного немецкого еврея, который добрался до Салоник, и он говорит, что великий султан…
– В Салоники! – повторила жена. Показывая на дочерей, она залилась истерическим смехом: – Ты думаешь, я позволю им выйти замуж за турок?
Заки подождал, пока возмущение жены стихло, после чего тихо сказал:
– Рашель, мы в беде. И я думаю, мы должны немедленно
Для Рашель это было уже чересчур. Она вскочила со стула, обрушила град проклятий на никчемную мастерскую Заки и заорала:
– Разве не сам папа заверил нас, что мы можем спокойно жить в Италии сколько захотим? И не трус ли ты, что усомнился в его словах?
– Этот папа пообещал. А другой папа взял его слова назад, – осторожно возразил Заки.
– Но он дал это обещание потому, что знал – нас крестили насильно. Мы никогда по-настоящему не были христианами, и, как порядочный человек, он позволил нам снова стать евреями. Я не хочу перебираться в Салоники. Я отказываюсь.
– Рашель, – взмолился ребе. – Ты спросила, не трус ли я. Да, трус. Я слушал сегодня этого человека, и он прямо пылал. Его голос звучал, как у священников в Испании и Португалии. Он не успокоится, пока не пошлет на костер всех таких евреев, как ты и я. Послушай меня, Рашель!
Но Рашель отказывалась его слушать. Она запретила и дочкам слушать отца. Измученная событиями этого бурного дня, семья ребе разошлась по постелям, оставив его в одиночестве, и утром после молитвы он отправился во дворец герцога, где ему пришлось ждать пять часов, пока герцог не допустил его до себя.
– Я хочу получить разрешение сесть на корабль и отплыть в Салоники, – сказал Заки.
– Что? – бурно возмутился герцог. – Ты хочешь уехать?
– Да, – согласился Заки.
– Но почему?
– Я боюсь.
– Чего? Заки, – издал смешок герцог, – ты не должен переживать из-за вчерашней шуточки. Мы не хотели тебя обидеть. Что же до девки, которая стянула с тебя штаны, то это ей подсказал тюремщик. Ты же знаешь, как женщины интересуются такими вещами, – хмыкнув, беззлобно поддел он его. – Заки, мы не собирались оскорблять тебя. Так что тут тебе нечего бояться.
– Но я все же боюсь.
– Ну ладно! В будущем году тебе не придется бегать.
– Я испугался проповеди.
– Что? – расхохотался герцог. – Но нам приходится ее выслушивать. Раз в год. Не обращай на нее внимания. Этим городом правлю я.
– Ваша светлость, монах знал, о чем он говорит.
– Этот болван? Эта мелкая сошка? Да он ничего не может сделать, поверь мне.
– Ваша светлость, я жутко боюсь. Позвольте мне отправить семью К великому султану.
– Нет, клянусь Господом! Только не к этим неверным!
– Прошу вас. Я уверен, что грядут зловещие дни.
Герцог счел эти слова оскорбительными, потому что папа Клемент лично пообещал насильно крещенным евреям, что отныне
– Ты не можешь уехать, – сказал герцог, и на этом разговор был закончен.
По возвращении домой женщины поняли, где он был, и осыпали упреками за малодушие. Другие евреи тоже высмеивали его. Все указывали, что его страхи могли быть понятны в Испании или Португалии, где святая инквизиция решительно разоблачала евреев, притворявшихся христианами, – но в Поди для таких страхов не было ровно никаких оснований.
– Это же Италия! – настаивали они, находя спасение в вечном стремлении евреев все объяснять доводами рассудка. – Здесь такого не может быть! Здесь слишком культурные люди.
Впервые в жизни ребе Заки не смогли поколебать ни его семья, ни друзья. Он четко видел, что неминуемо должно случиться в Италии – то ли с приходом нового папы, то ли после каких-то изменений на процветающем полуострове.
– Я боюсь, – упрямо повторял он. – Вчера я видел лица этих людей. Собор был полон ненависти.
– Да он каждый год произносит ту же речь, – напомнил ему даже самый осторожный из купцов. – Мы бы чувствовали точно, что и вы, доведись нам бежать полуголыми по улицам и над нами смеялись бы женщины.
– Но ведь вам этого не пришлось, не так ли? – разбушевалась Рашель. – Потому что вы не толстые, как свиньи!
Заки был поражен, что жена снова пустила в ход это слово, да еще перед его общиной.
– Так нельзя называть ребе, – умоляюще прошептал он.
– Но ведь ты жрешь, как свинья! – заорала она, и Заки уставился в пол. Отличительной чертой маленького ребе было то, что, даже испытывая такое унижение, он и помыслить не мог оставить Поди без своей ворчливой жены, хотя ему нетрудно было это сделать; два человека из города, оставив тут свои семьи, уже добрались до Амстердама, но он не мог понять их поведения. Он знал, что на Италию надвигаются страх и ужас, и перед лицом этих бед не мог бросить ни свою упрямую жену, ни своих некрасивых дочек – как бы они ни упирались.
– Я забираю свою семью в Салоники, – тихо сказал он, – и, если у вас, люди, хватит ума, вы сделаете то же самое.
Его жена была так возмущена, что отказалась и дальше обсуждать эту тему, и встреча закончилась, оставив по себе чувства раздражения и страха. Но утром Заки вернулся продолжить спор с герцогом и, принеся извинения, если какие-либо его слова герцог сочтет оскорбительными для папы, церкви или для себя, герцога, снова попросил разрешения на отъезд.
– Приведи мне хоть одну причину! – загремел герцог.